Надо было подумать, как быть дальше. Необходимо было сестру Е-ву удалить, заменить кем-то более надежным… Я написал в Киев гр<афине> Коновницыной, и она предложила мне прислать одну из своих классных дам, мою однофамилицу. Я поблагодарил и попросил не откладывать приезда Елизаветы Александровны Н<естеров>ой.
Через неделю она была уже в Олеизе, как уточка забавная, добродушная, заботливая, некрасивая… Сейчас же я отпустил сестру Е-ву, и жизнь скоро вошла в свою здоровую колею. Но срок пребывания в Крыму кончался. М. П. Ярошенко звала Ольгу к себе в Кисловодск, а мне необходимо было снова ехать в Абастуман, везти свои эскизы для представления их Цесаревичу. И мы двинулись разными путями на Кавказ: я — на Батум и Абастуман морем, — Олюшка с Е. А. Нестеровой — на Новороссийск в Кисловодск, где мы должны были встретиться по моем возвращении из Абастумана.
Из Батума я ехал той же дорогой на Боржом, с теми же встречами и проводами на станциях. Те же Ацхур, Ахалцых… Вот и Абастуманское ущелье. Теперь лето, все зелено, все залито солнцем, и само ущелье не такое мрачное. Четверик мчит мою коляску по извилистым берегам Абастуманки. Вот церковь, еще несколько минут и деревянный — как выставочный павильон или подмосковная дача — дворец Цесаревича.
Из Батума, как и раньше, была послана телеграмма. Меня ждут. В свитском доме встречает меня лейтенант Бойсман. Сейчас нет в Абастумане ни Вел<икого> Кн<язя> Георгия Михайловича, ни полковника Эшаппара. Они — в Петербурге.
Встреча радушная. В тот же день я представился Цесаревичу, показывал ему эскизы, и они были одобрены. Часть из них были те, что сделал я раньше для церкви Казанской Божией Матери, что у Калужских ворот, часть сделана была теперь в соответствии с планом Абастуманского храма.
Цесаревича я нашел изменившимся, еще более осунувшимся, согбенным. Румянец вспыхивает чаще. — Была какая-то обреченность. Айканов в тот же день, идя после обеда со мной через двор в свитский дом, недвусмысленно высказал, что он боится за каждый день, что он, если бы была возможность, хоть сейчас бы уехал из Абастумана. Так боялся он ответственности за жизнь своего пациента.
Кроме Айканова постоянно призывался во дворец доктор Гопадзе, делавший двоякую карьеру и по службе, как военный врач, и тут — около умирающего Наследника. Сейчас во дворце бывал чаще, чем зимой, некий Трахтенберг, — бывший младший механик с яхты Цесаревича, — очень юркий, женатый на армянке, крещеный еврей. Недавно еще он был в опале и опала не была напрасной. Говорили, что еще при гр<афе> Олсуфьеве этот маленький Трахтенберг как-то незаметно вошел в доверие к больному Цесаревичу, постепенно, шаг за шагом, разными мелкими услугами стал близок к нему, чуть ли не получил право входить без доклада в его кабинет, а потом, со свойственной ему бесцеремонностью, оставался там и тогда, когда его присутствие было тягостным для больного. Дошло дело до того, что он будто бы стал позволять себе ложиться в присутствии Наследника на его походную кровать, клал свои короткие ножки на спинку кровати и, подложив под голову ручки, безмятежно услаждал слух Августейшего хозяина то анекдотами, то текущими сплетнями из несложной Абастуманской жизни.
Цесаревич видел все, но по своей врожденной деликатности как-то не решался сказать этому господину о его непристойном поведении. Так было бы, может быть, долго, но в это дело вмешался лейтенант Бойсман. Он указал бывшему младшему механику его настоящее место, и тот с полгода не был приглашаем во дворец, оставался его заведующим, занимая с семейством своим прекрасный домик-особняк тут же, во дворцовой усадьбе.
Сейчас, во второй мой приезд, Трахтенберг, как его за глаза звали «Жозя» (Иосиф) снова бывал во дворце, иногда завтракал, обедал, но вел себя с опаской. Бойсман не любил шутить с такими господами.
Однажды Цесаревич сообщил мне, что он считает для меня полезным, раньше чем начать роспись церкви, ознакомиться с образцами старой грузино-армянской архитектуры и живописью этих средневековых кавказских церковных памятников.
Мысль эту Цесаревичу, быть может, подсказал гр<аф> Толстой. Так или иначе, но она была дельная, и я, конечно, не возражал против такого предложения. Тем более не возражал, что мне и самому хотелось повидать мозаики и фрески Гелатского монастыря, дивного храма в Мцхете, Сафарского монастыря, Сионского собора в Тифлисе и многое другое, что знал я по увражам.
Я ежедневно бывал в Абастуманском храме, намечал мысленно то, что со временем должно быть написано на его стенах. Часто виделся с о<тцом> Рудневым, который больше и больше мне нравился своей искренностью и горячим сердцем.
В праздники, после обедни обычно во дворце бывало немало приглашенных к Высочайшему столу. Всегда бывал в таких случаях и о<тец> Константин. Его место — без Великого Князя — было справа от Цесаревича. Слева же обычно сидел или вновь прибывший гость, или особо высокий по своему служебному положению. Лейтенант Бойсман имел всегда одно определенное место — визави Цесаревича. Он был как бы гоф-маршал его двора.
Помню, в один из последних дней моего второго пребывания в Абастумане, за завтраком Цесаревичу была подана телеграмма. Он вскрыл ее, пробежал глазами, сильно изменился в лице и сдержанно сказал вслух: «Скончался князь Трубецкой». Затем через минуту извинился, встал и вышел из-за стола, удалился к себе.
Мы все были очень смущены столь неожиданным обстоятельством. Мне тотчас же объяснили, что к<нязь> Трубецкой долго жил в Абастумане и был очень любим Цесаревичем. Немедленно за Цесаревичем вышел из-за стола и лейтенант Бойсман, и д<окто>р Айканов.
Вскоре поднялись и мы все, а затем узнали, что у Цесаревича после долгого перерыва снова хлынула кровь горлом. Вечером, к обеду он не вышел. Все были озабочены, больше других д<окто>р Айканов. Он видел яснее остальных положение больного, положение угрожающее.
Однако на другой день кровоизлияние горлом прекратилось, за обедом Августейший больной присутствовал, но вид его был изнуренный, подавленный. Весь обед Наследник почти ничего не говорил.
Здесь, б<ыть> м<ожет>, будет уместным привести те слухи, которые тогда ходили о первопричинах появления злого недуга у Цесаревича. Таких слухов ходило много, но я приведу лишь два-три, наиболее, м<ожет> б<ыть>, правдоподобных.
В детстве Цесаревича при царских детях находился всеми ими любимый дядька. Дядька этот заболел чахоткой. Болезнь развивалась быстро, и все же больной не был отделен. Он продолжал безотлучно находиться при детях, даже спал с ними в одной комнате. Особенно привязан к нему был В<еликий> К<нязь> Георгий Александрович — будущий Цесаревич. Дядька умер, передав свой страшный недуг наиболее восприимчивому — В<еликому> К<нязю> Георгию Александровичу. Этот слух, в свое время, упорно держался.
Другой был такой. В кругосветное плавание Наследника Цесаревича Николая Александровича, — будущего злополучного Императора Николая II, в его свите был В<еликий> К<нязь> Георгий Александрович, а также принц Георг Греческий — человек страшной силы. Молодые люди однажды во время плавания, где-то в Средиземном море, боролись, состязались в силе и принц Георг неловко уронил В<еликого> К<нязя> Георгия Александровича, и тот с тех пор стал чахнуть. Он скоро, с дороги вернулся в Россию, где болезнь стала развиваться. Я застал ее в последней стадии…
Был и такой слух, что Великий Князь Георгий Александрович в то же плавание упал с мачты, расшибся и заболел…
Где истина, — сказать трудно…
По возвращении В<еликого> К<нязя> в Россию были приняты все меры для того, чтобы пресечь развивающийся недуг. В<еликий> К<нязь> был отправлен на собственной яхте в Средиземное море, где оставался довольно значительное время. Но ни море, ни благодатный климат юга, никакая Ницца не помогли больному. Тогда у врачей явилась мысль послать его в горное Абастуманское ущелье. Оно было на 4000 ф<утов> выше уровня моря, зима там мягкая, лето нежаркое. Кругом сосновый лес на много верст.