Выбравшись тем же путем обратно, я поблагодарил настоятеля, и мы отправились осматривать туземный базар.

На другой день смотрели огромный и плохой Александровский собор, музей, где в картинах Рубо могли видеть эпизоды покорения Кавказа, сдачу Шамиля и проч<ее>… Побывавши на горе в монастыре Св<ятого> Давида, поклонились могиле Грибоедова, и после обеда я, напутствуемый самыми лучшими пожеланиями супруги полковника, в его экипаже отправился на вокзал и там, простившись с моим Чичероне, поблагодарив его, уехал через Баку — Владикавказ в Кисловодск, где меня ждала моя дочка, проживающая у М. П. Ярошенко. Таким образом, закончился мой обзор грузинских церковных памятников. Позднее я предполагал проехать в Армению, но неожиданные события совершенно изменили мои планы.

В Кисловодске я нашел Олюшку совершенно здоровой, окруженной лаской, любовью и заботами Марии Павловны и «уточки» Елизаветы Александровны. Побежали дни за днями. Жилось всем хорошо. Мне хорошо работалось… как однажды утром, чуть ли не в Петров день, пронесся слух, что в Абастумане внезапно скончался Наследник — Цесаревич Георгий Александрович^[285]…

К вечеру были подробные телеграммы. Они объясняли смерть Цесаревича так: рано утром Цесаревич, не сказавшись никому, приказал подать себе мотоцикле<т> и тайно от Бойсмана и док<тора> Айканова уехал по направлению к Зекарскому перевалу. Проехав версты две-три, повернул обратно, развив огромную скорость, ехал против ветра, и недалеко от дворца В<еликого> К<нязя> Александра Михайловича у него хлынула кровь горлом, и он, не владея собой, наскочил на ехавшую на свой хутор из Абастумана молочницу-молоканку Анну Дасоеву, — упал с машины. И Анна Дасоева и была единственной свидетельницей кончины несчастного Наследника Российского престола. У нее на руках и скончался Цесаревич. Она же первая, повернув лошадь, приехала во дворец и дала знать Бойсману и обезумевшему от неожиданности и от сознания того, какой ответственности подлежит, до<кто>ру Айканову, и всем тем, кому было поручено охранять жизнь Цесаревича.

Сейчас же все кинулись к месту катастрофы. Цесаревич лежал уже мертвым в стороне от дороги. Тело перевезли во дворец. Послали телеграммы Государю, Императрице-матери и оповестили о случившемся население России. Начались в Абастумане приготовления к перевозке тела в Петербург, панихиды, ожидание Высочайших особ и прочее…

Я, узнав о случившемся в Абастумане, послал в Петербург В<еликому> К<нязю> Георгию Михайловичу телеграмму с почтительным своим соболезнованием и на другой день получил следующий ответ Вел<икого> Князя в Кисловодск: «Сердечно благодарю Вас за выраженные Вами чувства. Скорблю об утрате истинно доброго человека и друга. Как только получу указания от Его Величества и от Государыни Императрицы Марии Федоровны о дальнейших работах в Абастуманском храме, немедленно сообщу Вам. Во всяком случае уверен, что желание будет окончить храм в том виде, как незабвенный Цесаревич сам утвердил. Георгий».

Получив такую телеграмму, я продолжал разработку эскизов росписи. Каждый день в телеграммах и статьях появлялись подробности кончины Цесаревича, церемониала перевозки его праха в Петербург для погребения в Петропавловском соборе.

Из Абастумана до Боржома прах Цесаревича был перевезен на лошадях, затем до Батума по железной дороге, где ждала особая эскадра, она приняла прах Цесаревича, носившего мундир морского офицера.

В Новороссийске ожидала тело Императрица-мать. Оттуда в ее сопровождении, а также в сопровождении лиц, состоящих при покойном Цесаревиче в Абастумане и его духовника, поезд пошел в Петербург, где состоялись похороны в Петропавловском соборе в Высочайшем присутствии. В церемониале все время участвовал духовник Цесаревича протоиерей К. А. Руднев и свита почившего.

Могила Цесаревича была в ногах его отца-Императора Александра III. Так закончилась земная жизнь Цесаревича, человека доброго, глубоко несчастного, окруженного в последние годы его жизни не всегда достойными людьми.

Но это была участь почти всех особ Императорской Русской семьи. Нечасто на их долю выпадало иметь около себя людей бескорыстных, преданных, благородных. Такие по тем или иным причинам сторонились, а их место занимали разного сорта карьеристы, проходимцы и проч<ие>. Высочайшие особы часто были в этом своем окружении совершенно беспомощны. Даже такой огромной воли человек, как Александр III, видевший все и вся, иногда был бессилен преодолеть это роковое окружение.

При последнем же Государе Николае Александровиче люди такого порядка возобладали и не надо называть главных деятелей гибели дома Романовых, — они у всех сейчас живущих остались в памяти.

Во второй половине августа я вернулся в Киев, стал работать Абастуманские эскизы и картину «Голгофа».

Олюшка осталась в Кисловодске у М. П. Ярошенко. «Уточка» наша к началу занятий в институте уехала в Киев. Ее заменила некая Б<орейш>а. В конце октября дочка моя с Мар<ией> Павл<овной> и Б<орейш>ой приехала в Петербург, где моей больнушке предстояла новая операция — извлечение косточки около уха, оставшейся после неудачной трепанации черепа. Операция была сделана проф<ессором> Е. В. Павловым.

В январе, после девятилетней дружбы, я сделал предложение Е. А. Праховой. Оно было принято, но свадьба наша не состоялась: мое знакомство, близость с Ю. Н. У<русман>^[286], предстоящее рождение дочери Веры и многое другое настолько осложнили дело, что свадьба как-то сама собой разошлась, что не помешало нам с Е<леной> А<дриановной> остаться друзьями на всю жизнь. В декабре Олюшка вернулась в Киев.

Я готовился к Передвижной, писал «Голгофу» и небольшую картину «Думы»^[287], на выставке так понравившуюся Левитану. Прошла и выставка, я вернулся в Киев.

С Олюшкой была м<адмуазе>ль Б<орейш>а. Характер моей дочки после девяти месяцев болезни, нескольких операций стал иным. Она стала капризна, нервна и требовала огромного внимания и очень бережного с ней обращения. Этого, несмотря на все усилия, на драгоценную помощь гр<афини> Коновницыной, дать моей Олюшке я не мог. Она оставалась дома, понемногу готовилась к весенним экзаменам, их выдержала и, по совету проф<ессора> Волковича, в мае должна была ехать в Уфу на кумыс. Ее проводила туда Б<орейш>а, оставив на попечении моей сестры, которая по-прежнему в ней души не чаяла.

Я еще оставался в Киеве, работал над Абастуманскими эскизами. Количество их увеличивалось…

Так закончилось для меня девятнадцатое столетие. Оно подготовляло нам, всей России события чрезвычайные. Для меня новое столетие началось довольно благополучно.

Дальше с огромной быстротой сменялись счастливые дни несчастными. Наступила великая война, затем революция, после которой я, если и сохранил жизнь, то художественная моя деятельность кончилась. Я почти перестал работать^[288]…

Выставки. 1900–1901

В этот приезд свой в Петербург я предполагал большую часть Абастуманских эскизов показать в Царском Селе, и, быть может, в Гатчине. Вел<икий> Князь Георгий Михайлович обещал мне дать знать о дне приема. Остановился я, как всегда, в Гранд-Отеле.

Однажды, когда я возвратился очень поздно из гостей, мне сказали, что меня по телефону вызывал Великий Князь и что из дворца есть мне повестка. Я взял ее и прочел, что завтра в 9 часов утра я должен быть на Царскосельском вокзале к отходу поезда по императорской ветке.

Прошел к себе в номер, стал приготовлять все, что нужно для завтрашнего утра, и тут вдруг обнаружил, что взятое прачкой несколько дней назад белье еще не было принесено. А то, что было налицо, не подходило для фрака и вообще «парада». Позвонил, передали, что белье едва ли будет раньше завтрашних десяти часов. Плохо дело. Успею ли я до девяти достать что надо в городе, будут ли открыты магазины, — едва ли…