Стали одновременно с хвалебными статьями появляться статьи явно враждебные. Заговорили П. Муратов, Грабарь и другие, имевшие в те дни «директивы» от Остроухова и мирискусников^[373].

Я, со своей стороны, не делал ничего, чтобы умилостивить богов. Однажды ненароком не узнал у себя на выставке Грабаря, с которым перед тем встретился однажды… На Трубниковском Олимпе^[374] тогда ставили мне всякое лыко в строку. Что поделаешь.

В конце выставки явилась покупочная комиссия Третьяковской галереи — Остроухов, Серов и еще не помню кто. Поздоровались официально. Стали осматривать, оставались на выставке долго, много говорили, спорили о «Димитрии Царевиче». Подошел ко мне Серов, спрашивает:

«Скажите, М<ихаил> В<асильевич>, на ваших „Мечтателях“ темная тень под крышей. Она от солнца?»

Отвечаю: «Нет, не от солнца (картина в каталоге имела два названия: „Мечтатели“ и „Белая ночь на Соловецком“). То, что вы приняли за тень от солнца, — осмоленная дегтем деревянная надстройка на каменной стене»…

«А, а…» — Валентин Александрович понуро уходит к своим сотоварищам. Вскоре Комиссия удалилась, ничего не взяв на выставке.

В газетах появилась пылкая статья Маклаковой, негодующая на Комиссию, предлагающая устроить среди москвичей подписку на приобретение «Димитрия Царевича» с тем, чтобы принести картину в дар городской Третьяковской галерее^[375].

На выставке бывало много молодежи. Был Вел<икий> Князь Дмитрий Павлович с сестрой. Ко дню закрытия было продано из восьмидесяти четырех вещей семьдесят восемь. О выставке писались рефераты, было много споров.

Перед закрытием выставки ко мне обратился молодой фон Мекк. По его словам, Вел<икая> Княгиня Елизавета Федоровна (секретарем которой он был тогда) намерена была построить церковь при учреждаемой ею Обители Милосердия. Она просила указать талантливого архитектора, которому бы можно было такое дело поручить. Я назвал Щусева.

Через несколько дней узнал, что моя рекомендация принята, причем было передано, что Ее Высочество хотела бы, чтобы будущий храм обительский был расписан мною. На это я тогда же дал свое согласие. Мечта расписать в Москве храм была давняя. Еще задолго перед тем, в Киеве я высказывал эту мою мысль Щусеву. Тогда думалось о часовне, им построенной и мною расписанной…

По закрытии выставки в Москве я уехал снова в Петербург с тем, чтобы лично доставить эскиз «Симеон Верхотурский» в Царское Село. Таково было желание молодой Императрицы.

Прежде чем быть в Царском, еду в Гатчину передать фотографию «Св<ятой> Руси» Императрице Марии Федоровне. Благосклонный прием. Из разговоров узнаю, что Государю «Св<ятая> Русь» по снимкам понравилась, и он выразился так:

«Мне приятно, что Нестеров, несмотря ни на что, остается верным себе, своей основной идее в искусстве».

В Царском встречает отменно любезный гр<аф> Гендриков. Меня тотчас же проводят в кабинет Императрицы. Вхожу — она встречает — роскошная, счастливая. Около нее трехлетний Цесаревич, такой, каким тогда его знали по снимкам — с вьющимися светлыми волосами, в русской рубашечке. Государыня ласково подает руку, Цесаревич тоже. Передаю эскиз «Симеон Верхотурский» и фотографию «Св<ятой> Руси» для Государя.

Сейчас Императрица свободно говорит по-русски, еще с меньшим акцентом, чем Великая Княгиня. Она говорит о моей выставке, о том, что много о ней слышала, сожалеет, что не могла на ней быть и прочее.

Маленький Наследник, пользуясь тем, что Государыня говорит со мной, быстро, быстро карабкается по лестнице, двойным маршем идущей наверх, к кабинету Государя. Он был почти у цели, как его заметили, стали звать: «Алексей, Алексей, иди назад»… Не тут-то было, он продолжал свой путь.

Императрица радостная поспешила за ним, догнала его, вернула вниз, продолжая прерванный разговор. Такой счастливой, довольной молодую Императрицу я видел лишь дважды: в Киеве на освящении Собора и теперь в Царском…

В то время кн<ягиня> Тенишева через Рериха возобновила свое предложение принять участие в устраиваемой ею выставке в Париже и Лондоне. Кроме меня, приглашены были Рерих и Щусев, тогда уже известный рядом своих построек.

После долгих размышлений, после того как умный, талантливый Рерих, любивший больше меры интриги и рекламу, заявил мне, что «пресса вся куплена», что риска нет никакого, я от участия отказался.

Выставка, несмотря на купленную прессу, успеха ни в Париже, ни в Лондоне не имела.

5 апреля в Киеве родился у меня сын Алексей. Мальчик родился крепким, здоровым, лицом похожий на мать, аппетитом на отца.

Скоро я вернулся в Киев. Весна была запоздалая. На Пасхе уехал в имение кн<ягини> Яшвиль — Сунки, работал этюды к задуманной, но не исполненной картине «Природа».

На фоне южного, весеннего пейзажа, среди цветов по холмам, по полянам, взявшись за руки (или навстречу друг другу), идут юные, крепкие, в чем мать родила, влюбленные. Они — составная часть торжествующей «Природы-Матери»…

Портрет Л. Н. Толстого

В июле попал в Уфу, проехал в Златоуст до Миасса. На обратном пути получил ответ из Ясной Поляны на запрос о времени приезда туда. Ответ был таков: «Всегда рады Вас видеть».

Таким образом, было предрешено писание портрета с Льва Николаевича, о чем был разговор с графиней Софьей Андреевной еще на моей выставке в Москве.

Тогда она спросила, не приеду ли я в Ясную, не хотел ли бы я написать портрет с Льва Николаевича. Отвечаю: «Конечно, но Лев Николаевич так не любит позировать…» Софья Андреевна говорит, что это и так, и не так. Что все можно будет устроить. Я благодарю. Простились «до свидания в Ясной»…

В начале июля я был у Толстых^[376]. Встретили ласково. В тот же день Л<ев> Н<иколаевич> изъявил полную готовность позировать мне. На другой день начались сеансы, очень трудные тем, что и сам Л<ев> Н<иколаевич>, и обстановка того времени часто отвлекали меня от дела, не давали сосредоточиться.

Приехал из Телятников Чертков. Он, чтобы помочь мне, предложил во время сеансов играть с Л<ьвом> Н<иколаевиче>м в шахматы. На следующий день так и сделали. Время шло незаметно. Толстой, увлекаясь игрой, иногда забывал, что он позирует. Тогда я предлагал ему отдохнуть.

Предполагалось с Л<ьва> Н<иколаевича> написать лишь голову да сделать абрис фигуры, для остального сделать этюды: это ускоряло дело.

Портрет мой нравился, хотя Л<ев> Н<иколаевич> и говорил, что он любит себя видеть более боевым. Для меня же, для моей картины Толстой нужен был сосредоточенный, самоуглубленный^[377]. Фоном на портрете служила еловая роща на берегу пруда, когда-то посаженная самим Львом Николаевичей. Эта роща и пруд были как бы границей между деревней и барской усадьбой.

Одновременно со мной в Ясной гостили художница Игумнова, Сергеенко и сестра депутата Маклакова. То и дело приезжали и уезжали разные люди, из них помню Демчинского.

Как-то Л<ев> Н<иколаевич> сообщил, что назавтра в Ясную собираются из Тулы дети — экскурсия в «тысячу» человек.

На другой день появилась экскурсия с флагами, с песнями. С детьми были их учителя, учительницы, причем во всем этом педагогическом персонале был только один русский — высокий, неуклюжий семинарист, остальные, как и заведующий, были евреи, еврейки.

Экскурсия продефилировала перед Львом Николаевичем. Им было предложено до чая выкупаться, и вся эта огромная ватага повалила к пруду. Туда же отправился и Л<ев> Н<иколаевич>, пошли и мы. Скоро сотни детских тел, голов замелькали в воде.