Дузе появилась в одной из любимых своих ролей, в «Адриенне», в роли артистки со страшной судьбой. Появилась и, стало ясно, что годы и все пережитое не прошло для нее даром. Голос, мимика, пластика были те же, но все было покрыто каким-то налетом. И было больно слушать, смотреть великую артистку, и едва ли она не лучше всех знала то, что скрыть не было сил. Знала, что время победило, сокрушило и ее. Огромный талант, опыт как-то и где-то спасали еще, но воскресить минувшее не было сил.

Встречали и провожали артистку одни сдержанно, другие преувеличенно восторженно. Однако неизбежное свершилось… Не было прежней Дузе — перед нами была постаревшая Дузе…

В тот мой приезд ректор Академии Беклемишев предложил мне вступить в число профессоров Академии вместо ушедшего Репина. Я по разным соображениям (уже вторично) отказался.

А там потянуло в Италию, на этот раз со старшей дочерью и сестрой. Вернувшись в Киев, стал собираться. Приехала сестра, и мы втроем обсуждали план нашего путешествия на Краков, Вену, Рим, Неаполь, Капри, обратно — на Флоренцию, Пизу, Венецию.

В конце февраля пустились в путь. Первая остановка — Краков. На вокзале встречает нас супруга покойного Станиславского. Мы осматриваем его посмертную выставку. На ней был и портрет покойного художника моей работы, про который он сказал когда-то: — «Вот хороший портрет для моей посмертной выставки». Предсказание сбылось.

Выставка интересная, любовно составленная. Успех большой. Из Кракова она проедет во Львов, Варшаву, Вену (из Варшавы, в день открытия, тамошние художники прислали мне приветственную телеграмму).

Как и в предыдущий раз, мы осматривали все наиболее примечательное в Кракове — музеи, костелы. Мои симпатии к Кракову были неизменны.

Двинулись в Вену. Для сестры с Вены началась подлинная «заграница». А вот и Италия. Миновав Венецию, Флоренцию, мы прямым путем проехали в Рим.

Надо было видеть, как восхищалась сестра всем на пути от самой Понтеббы до Рима. Ведь она всю жизнь, много читая об Италии, мечтала попасть туда, и вот сейчас, уже пятидесятилетней, она видит осуществленными свои грезы: видит Рим, «San Pietro»[384], она летает по улицам Вечного города, как по своей Уфе. Незнание языка мало ее смущало: сообразительная, быстрая, предприимчивая, она всюду как-то поспевала. К тому же и Ольга скоро усвоила итальянскую речь и стала нашим «чичероне».

День за днем пролетали в осмотре древних базилик, музеев, окрестностей Рима. Восхищению, восторгам не было конца. Вечером мои спутницы возвращались усталые, но счастливые на свою «Via Aurora»[385], в пансион милейшей Марии Розада, и обмен впечатлений продолжался до тех пор, пока сон не сковывал глаз. А там, завтра, новые впечатления: Палатин, Квиринал, стада англичанок, несущихся к Колизею. Всюду музыка, везде чувствуешь благословенную страну, «la bella Italia»[386]. С грустью простились мы с Римом, но впереди у нас Неаполь, и лица вновь светлы и радостны.

Весенняя природа, опаловый залив, дымящийся Везувий, а там мерещатся Капри, Иския, берега Сорренто, и все это ожидает нас, вольных, как птицы, помолодевших, счастливых.

В Неаполе расположились мы в старом доме, именуемом отель «Палаццо донна Анна». Палаццо полно легенд, связанных с трагически погибшей когда-то в нем какой-то донной Анной.

Морской прибой бьет о стены старого романтического палаццо. Там, в этом старом отеле, нам не было жарко. Он весь был пронизан сыростью. По вечерам мы затапливали камин и, сидя у огня, прислушивались к каким-то таинственным шорохам и стонам, кои были плодом нашего воображения.

В окна виден был Везувий, по вечерам напоминавший нам своим огненным дыханием судьбу двух несчастных городов…

Жизнь, пестрая, южная, кипела кругом. Тогда не было уже старой Санта Лючия, не было живописных кварталов папского владычества. Модные отели, битком набитые англичанами, немцами и пока что неунывающими россиянами… Нарядные отели гордо вздымали свои стены над старым городом.

Я писал из окон своего палаццо море, Позилиппо, окутанные в вечерние серо-голубые тона. Однажды во время писания такого этюда, где-то на набережной, вокруг меня собралась толпа любопытствующих маленьких итальянцев. Они болтали, о чем-то вопрошали меня и, не получая ожидаемого ответа от молчаливого синьора, снова приставали к нему. А когда такое безмолвие им надоело, итальяшки стали бросать в меня камнями. Головорезы добились того, что я собрал свои художественные пожитки и ушел бы, если бы не явился избавитель в лице Коки Прахова, жившего в ту пору с женой и детьми в Неаполе и случайно проходившего мимо. Он с присущими Праховым лингвистическими способностями давно говорил чуть ли не на всех местных итальянских народных наречиях. Кока быстро управился с моими врагами, и под его покровительством я успел окончить свой этюд. Он и сейчас у меня перед глазами со своим бледно-лиловым Везувием, с опаловыми облаками и с платаном на первом плане^[387].

За табльдотом в «Палаццо донна Анна» мы ежедневно любовались прекрасной дамой, напоминавшей еще более прекрасную некогда Элеонору Дузе. Дама ежедневно являлась в сопровождении супруга, такого убогого, хромого… садилась близ нас за один и тот же столик и, не скрывая своих симпатий, смотрела на мою Ольгу, а мы с неменьшей искренностью любовались ею.

Однако надо было покидать Неаполь, ехать на Капри. Расстались с Донной Анной, с Позилиппо Копо, сели на пароходик и часа через три подходили к «Грот Блё». Десятки лодок окружили нас. Какие-то возбужденные донельзя люди подхватили багаж, усадили нас в лодку. Мы уже на берегу. Фуникулер мигом доставил нас наверх к Пьяцетте. С нее, как на ладони, виден дымящийся Везувий и далекий Неаполь.

Узкими улочками пробрались мы к отелю «Пагано». В нем решили мы остановиться потому, что он «antico»[388]: в нем все пропитано воспоминаниями, традициями, художеством и художниками, жившими здесь чуть ли не с его основания, с сороковых годов минувшего века. Здесь все старомодно, грязновато. Нет нарядных «холл» новейших отелей, рассчитанных на особо богатых англичан, американцев и наших «Рябушинских». В «Пагано» попроще. Начиная со швейцара, незатейливого, без особо величаво-спокойного тона, каким обладают эти господа в Палас-отелях, Викториях и т. д. В Пагано все нараспашку, начиная с веселого хозяина, потомка славных, давно почивших синьоров Пагано…

Наш молодой Пагано — милый, вечно улыбающийся, общительный, с особой хитрецой «паганец». Он работает с утра до ночи. То мы видим его бегущим на Пьяцетту, то он с рабочими выкатывает из подвалов бочку с кьянти. Он постоянно в хлопотах и лишь во время завтраков, обедов, прифранченный, приглаженный и особо галантный, присутствует среди своих гостей.

Наши комнаты выходят одна на террасу, другая в сад, где десятки апельсиновых деревьев, покрытых дивными плодами, горят, переливаются золотом на солнце. Тут и великолепная, уже пожилая пальма, вазы с цветами… Все ярко, все стараются перекричать друг друга. Всюду довольство. Довольны и мы трое, попавшие в этот райский уголок, созданный природой и синьорами Пагано.

Приглашают к завтраку. Идем. Огромный зал, расписанный художниками, с давних пор жившими здесь. Столики украшены цветами, фрукты из нашего сада. Фрукты и вино выглядят здесь по-иному, чем у нас: они здесь так же необходимы, как хлеб и вода за нашим русским столом. Не бравшая в рот вина дома, моя Александра Васильевна здесь, на Капри, выходит из-за стола более веселой, чем садилась к нему. На эту сдержанную, немолодую особу «воздух» Капри действует опьяняюще.

Я с первых дней приезда сюда усиленно стал работать. Сестра охотно следовала за мной с этюдником. Она терпеливо сидела около во время сеанса, любуясь морем, далекой Искией, вдыхая сладостный аромат юга. Были написаны море и дали, и чудная церковка — развалины далекой старины. Церковка была мне нужна для фона одной из картин обительского храма^[389].