Что ему сказать, что посоветовать этому совершенно незнакомому офицеру? Ни способностей, ни условий жизни его я не знаю. Спрашиваю: «Женат?» — «Да, есть ребенок». Что тут посоветуешь? А он ждет, так верит тебе…

Говорю: «Не бросайте пока службы, а ходите в Общество Поощрения Художеств, — рисуйте, пишите. Через год-другой будет видно, что делать». — Не того ждал от меня поручик, однако благодарил, обещал подумать.

Года через четыре (я жил уже в Москве, расписывал церковь Марфо-Мариинской обители) стою где-то у Серпуховских ворот, жду трамвая. Еще два-три человека. Один зорко всматривается в меня, подходит, спрашивает: «Вы меня не узнаете? Я такой-то, был у вас на выставке, говорил с вами. Помните, офицер?»

Вспоминаю, но от офицерства ничего не осталось, он уже штатский. Тогда же бросил военную службу, поступил в Общество Поощрения Художеств, много работал. Сейчас здесь, в Москве, управляет домом какого-то купца на Калужской улице… и художествует, рисует, что называется, запоем. Я живу близко, на Донской, просит меня зайти, посмотреть его работы.

Как-то захожу, смотрю кучу этюдов, набросков. Способности несомненные. А бывший поручик повествует, что он уже участвует в выставках, такой-то и такой-то. Что же, в час добрый!..

Заходит ко мне. Постоянно в хлопотах, житейских и художественных. Энергия неукротимая и страшная, неудержимая словоохотливость. Мысли роятся в голове, но мысли эти не новы, у кого они ни бывали…

Года через два, слышу, он едет на средства Поленовых в Париж месяца на три… Оттуда приезжает совершенно сбитый с толку. В голове путаются барбизонцы с импрессионистами… Сумбур страшный.

Пробую удержать его на чем-либо одном. А он несется на всех парах… Опыты, опыты, без конца опыты и словоизвержения… Однако мне удается внушить ему необходимость серьезной школы, формы. Он начинает понимать это. Пытается строже рисовать, переезжает в Тарусу, там работает не покладая рук, время от времени показывая сделанное мне.

А годы идут да идут… Он остается и в пятьдесят тем же увлекающимся открывателем давно открытых истин, каким был двадцать лет назад. Одну акварель покупает у него Третьяковская галерея. Это предел его вожделений. Он достиг какого-то признания. Слава Богу. Сибирский мальчик, гостинодворец, член тибетской экспедиции — теперь художник. Это В<асилий> Д<митриевич> Ш<итико>в.

Успех моей выставки между тем все возрастал. Многое было продано. Осмотрела выставку покупочная комиссия. В комиссию входили и друзья мои и недруги. Среди первых был незабвенный и постоянный мой благожелатель — Архип Иванович Куинджи. На другой стороне умный, настойчивый Владимир Егорович Маковский, маленький Лемох и «Миша Боткин».

Споры были, главным образом, около «Святой Руси». Куинджи настаивал, чтобы приобрести ее для Музея Александра III, остальные выдвигали «для оттяжки» маленький жанр «Тихая жизнь». Особенно на этой незначительной вещи настаивал Лемох.

Куинджи горячился, волновался. Он не умел говорить спокойно, в особенности дорого обходились ему такие споры, где бы они ни были, — в заседаниях ли Академии, на выставках ли, — все равно. Вот и теперь, на моей выставке, его горячность не прошла ему даром: у него хлынула кровь горлом и носом, ему сделалось дурно. Сердце уже было плохо. У моей картины произошел один из таких тяжелых припадков. Кончился он благополучно.

Было решено, что «Св<ятая> Русь» будет приобретена не в Музей Александра III, а в Музей Академии художеств, и за очень низкую цену — за восемь тысяч рублей. Запросили меня, согласен ли я отдать картину за такую низкую цену. Куинджи настоял, чтобы я, не нуждаясь тогда в деньгах, согласился, полагая, что Академический музей будет переходным в Русский, что и случилось впоследствии^[367].

Здесь, у моей «Св<ятой> Руси», впервые пожали друг другу руки лютые враги — Передвижники (Маковский) и Мирискусники (Бенуа), а самый спор был не о достоинствах или недостатках моей картины, что ни для тех, ни для других не было тогда важно — важны были «тактические соображения» и «родственные» на этот раз и у тех, и у других.

Комиссия музея Александра III (Русского музея) в лице товарища-директора графа Д. И. Толстого тоже по таким соображениям примкнула к мирискусникам. Граф Толстой высказался против приобретения в Русский музей «Святой > Руси».

Когда же стал особенно ясен исключительный успех выставки, когда на ней перебывали «Высочайшие», тогда и Толстой заговорил иначе. Бывая последние дни на выставке почти ежедневно, он как-то сказал мне: «Вероятно, „Св<ятая> Русь“ попадет в Русский музей гораздо раньше, чем я думал, так как успех вашей выставки „стихийный“, и с этим необходимо считаться».

Считаясь с ним, Толстой поспешил пока что приобрести один из моих портретов — портрет дочери в амазонке, за две тысячи рублей.

С. П. Дягилев только что вернулся из Парижа, где устраивал так назыв<аемую> Русскую выставку, в состав которой вошли Бакст, Бенуа, Лансере и другие мирискусники и не попали Суриков, Виктор Васнецов, Айвазовский и я. Мне говорили, что Дягилев приехал ко мне на выставку тотчас по приезде своем в Петербург, так о ней много говорили в те дни. Сергей Павлович хотел лично убедиться, стоит ли она того и не сделал ли он «тактической» ошибки, не позвав меня на свою Русскую выставку в Париже. И, кажется, убедился, что ошибка сделана была и ее следовало исправить, за что он и взялся со свойственной ему решимостью, пуская в ход все свои «чары». Но об этом позднее.

Приглашения участвовать на разного рода выставках тогда сыпались на меня обильно: княг<иня> Тенишева приглашала участвовать с Рерихом и Щусевым на устраиваемой ею в Париже выставке, Сергей Маковский звал в Лондон… Не было ни гроша, да вдруг алтын…

В те дни меня приглашали как петербургская знать — Имеретинские, Извольские, Уваровы, барон<есса> Икскуль, так и интеллигенция — Вячеслав Иванов, наговоривший мне на выставке любезностей, проф<ессор> Феноменов. Мих<аил> Ив<анович> Ростовцев, у которого собиралось тогда немало всякого народа — от либеральничавших сенаторов до старых и молодых поэтов, ученых, артистов.

Как-то зашел на выставку ненадолго утром. Уходя, одеваясь, увидел идущего по двору Вел<икого> Кн<язя> Владимира Александровича со своим адъютантом. После революции высочайшие редко показывались на улицах. Государь вовсе не появлялся в Петербурге. И вот я вижу — Президент Академии художеств идет пеший на мою частную выставку. Я поспешил встретить Великого Князя. Он радушно приветствовал меня.

Поднялись по красивой лестнице, вошли в зал. Вышивки были мне даны для декорирования выставки и чтобы познакомить публику с новинкой, сделанной по старым украинским и русским образцам киевскими крестьянками села Сунки у княгини Яшвиль, в Вербовках у Давыдовой и в Зозове у Гудим-Левкович.

Великий Князь обходил выставку. Я давал объяснения, выслушивал его замечания, похвалы. Час был ранний, часов одиннадцать, народу было еще немного. В<еликого> Кн<язя> посетители узнали, почтительно давали ему дорогу. Он любезно отвечал на приветствия.

Выставка была осмотрена. Я поднес В<еликому> Князю фотографию «Св<ятой> Руси». Он пожелал, чтобы я доставил ее лично во дворец.

После Великого Князя Владимира Александровича Высочайшие стали чаще посещать мою выставку. Был президент Академии наук — Великий Князь Константин Константинович (поэт К. Р.)^[368]. Он подробно расспрашивал о «Святой Руси» и, прощаясь, выразил удовольствие, что познакомился со мной и т. д.

Я продолжал получать приветственные письма. Одно очень большое, в стиле М<аксима> Горького, написано было рабочим, долго хранилось мною^[369]. Одновременно получил благодарность от воспитанниц выпускного класса Смольного института, бывших на выставке. Я имел основание быть довольным.