...

«Неожиданно Тёма сел в постели. В животе у него вспыхнул фейерверк, и он даже рот открыл, чтобы выдохнуть нестерпимый жар. Он захотел сейчас же, сию секунду позвонить Марине и рассказать ей, какое он ничтожество».

«Не успела она распаковать купленное по дороге мороженое, как в дверь позвонили. Хрустя оберткой, Марина поспешила открывать. Кореянка Хо, подумала она, йогурт, сосиски, салат и, возможно, круассанчики. Один из юных поклонников Кореянки Хо работал во французской булочной неподалеку.

– Когда ты научишься ключами пользоваться наконец? – спросила она, распахивая дверь.

На пороге стоял Харин с букетом белых лилий, упакованных в целлофан, перевязанный по углам игривыми розовыми ленточками. <… >

– Так не бывает, – жалобно сказала Марина, оглядываясь по сторонам…»

Ну и где тут Набоков? Это, простите, стилистика «Юности» шестидесятых годов.

...

«Накануне у него благополучно родился сын.

Весь вечер Тёма старался чувствовать себя отцом. Он старался чувствовать себя отцом – сначала в больнице, потом у Антона, потом в ночном клубе, куда отправился вместе с Антоном, и потом, под утро, на грязном замусоренном пляже Васильевского острова, куда Антон привез Тёму вместе с двумя абсолютно безымянными студентками допить бутылку коньяка», —

это уже Хемингуэй в аксеновском варианте.

Перед нами попытка изображать отработанными к нашему времени средствами психологической прозы ту реальность, те новые типы, которых на самом-то деле и не существует. Автор изображает не людей, а какие-то очень произвольно слепленные схемки. Марина после знакомства с киллером Лёхой (Михой) делится пережитым с подругой:

...

«– А дальше он вынимает из-за пазухи во такого размера пистолет, – рыбацким жестом показала Марина, – и убивает всех, кто был в видеопрокате. Кроме меня.

– Как убивает?! – не поверила Кореянка Хо. – Почему всех? Он что, маньяк?

– Нет, он не маньяк, – сказала Марина, – он киллер. Профессионал. Леон-киллер, представь себе. Чоу-юнь-Фат.

– Красивый? – спросила Кореянка Хо.

– Не очень, – подумав, с сожалением сказала Марина, – какой-то все-таки немножко деревенский. Ты сама подумай: может быть красивым человек, которого Михой зовут? <… >

– А откуда тогда ты знаешь, что его Михой зовут? – безнадежно спросила Кореняка Хо. Почему, подумала она, нет, правда, почему всегда самое интересное происходит не с нами, а с нашими знакомыми? Почему я не пошла вместе с Маринкой кассету сдавать?»

Вот такой характерный для болматовского изображения чистоты и непосредственности юных девушек диалог. Чуть не написал «двух идиоток», но осекся – не оттого, что заподозрят в мужском шовинизме, а потому, что диалоги такого же градуса дебильности ведут и Тёма с приятелем Антоном.

Ну а в подтексте они очень умные и невозможно усложненные.

Марина:

...

«Я ведь тоже стану старой, подумала она <…> когда уже не понимаешь, чего в жизни больше – притягательного или отвратительного, и когда твои ощутительные способности по очереди покидают тебя, как допоздна засидевшиеся знакомые. И может быть, к тому времени уже изобретут наконец крошечное электрическое сердце, невыцветающую и невыдыхающуюся кровь, силиконовый мозг, или человечество уже окончательно в Интернет переселится…»

И читают они много: есть в романе соответствующий диалог Марины с представителем старшего поколения, спросившего, что она читает, и Марина нехотя перечислила прочитанное недавно: Бродский, Лимонов, Берроуз и т. д., а представитель старшего поколения вздыхает, что он только Трифонова-то и перечитал за последнее время. «Трифонов» здесь как «мобильник» или «киллер» наоборот – знак времен, и времен безнадежно состарившихся, выгоревших и вылинявших, времен, которые уже давно не носят.

Справедливости ради должен сказать, что Болмат писатель несомненно одаренный. Он иногда чувствует жанр. Отработав в первых девяти главах нео-аксеновское «Поколение Х», он все-таки пытается удержать равновесие в финале. Вот здесь начинается то, что вроде как обещалось читателю в первых двух главах, – не жеманно-жесткое проживание сказочки про новые времена, а игра с этой сказочкой. И стилистика меняется, ориентируя читателя на эстетику компьютерной игры-мочиловки.

...

«Вера, появившаяся в дверях у Лёхи за спиной, выстрелила еще раз, и Лёха, роняя телефон, клацая растяжками и стуча гипсом, повалился на пол, как марионетка с отпущенными нитками. Корсет его развалился от удара на части, и куски, рассыпаясь, разлетелись по сторонам. Ноги и руки его странно вывернулись <… >

Вера довольно дунула в ствол <…>

– Поехали, – сказала она, – потанцуем? Вчера на Васильевском новую дискотеку открыли. Там, говорят, Саддам сегодня играет. Пальба будет – будь здоров.

После дискотеки они поехали к Тёме домой».

«В прихожей стояла похудевшая, стройная Марина. На изгибе левой руки она держала спящего Иосифа, в левой руке у нее была последняя модель автомата Калашникова, ствол которого Марина не без труда направляла в сторону от Тёмы. Автомат экстатически дергался у нее в руке, грохотал, орал, выл, декламировал, извергая неостановимый апокалипсический поток огня <…> шестеро неожиданных пришельцев были погребены под обломками».

Ну и так далее.

Как и полагается на компьютерном мониторе, злодеи рассыпаюсятся в прах, герои преодолевают уровень за уровнем. И в финале все о\'кей – мальчик соединился с девочкой в законном браке, ребеночек их, как видно из приведенной выше цитаты, родился с удивительно крепкой нервной системой, способный сладко спать у мамы на изгибе левой руки под грохот автомата с изгиба правой маминой руки.

Хеппи-энд. Автор освободился от внутренней завороженности эстетикой видеоклипа, установил необходимую для художника дистанцию со своим материалом. Но уже не ясно, откудаон смотрит на своих героев и выстроенный для них мир. Точку внутренней (эстетической, мировоззренческой, философской) опоры у Люка Бессона можно определить, и у Джармуша можно. А у Болмата – нет. Здесь, на мой взгляд, вместо опоры эстетической – намерение ее заполучить, продекларированное компьютерным мельтешением в финале. И, никуда не денешься, в остатке – перелицованная криминальная мелодрама, писанная без внутренней иронии (стеб стилистический не в счет, он так и не становится «несущей опорой»), сладенькая жеманная страшилка про очередное «поколение». Назовем его «Поколение XL».

P. S.Замечательную (я – без иронии) песенку недавно пустили на МузТВ, цитирую почти дословно:

Типа я без тебя,

типа жить не могу,

типа знаю слова,

типа лю, типа блю.

О роковых тайнах женской души

Вера Калашникова. Ностальгия // «Звезда», 1998, № 9

Впечатлительным мужчинам эту повесть я бы читать не советовал. Если, конечно, у них нет склонности к мазохизму.

Чтение ее способно породить тяжкие для мужчины вопросы о характере современной женщины, и вообще – женской, так сказать, ментальности.

Про художественный уровень говорить много не буду. Он средне-беллетристический. Текст читается, – впрочем, если, конечно, читать бегло.

Завораживает не стиль. Другое завораживает.

И автор, и главная героиня – женщины. И проблематика повести сугубо женская. И угол обзора, и сокровенная мысль – все женское. Все, так сказать, из первых рук.

Но по порядку.

У героини поэтичное, красивое имя – Полина. И она, соответственно, хороша собой. Мужчины на улицах заглядываются. Тридцать два года. То есть все при ней – и молодость, и красота, и образование, и жизненный опыт. Интеллигентка в четвертом поколении – два языка знает, диссертацию про немецкого поэта Гёльдерлина пишет. Жительница Санкт-Петербурга. Пока. А далее намерена жить за границей. С этого повесть и начинается.