Никогда не было так много поэтов – и так мало.
Причем каждая группа влияния будет выдвигать своих, в том числе и свою окончательную «пятерку».
Гамбургский счет среди поэтов вряд ли возможен.
По всеобщему консенсусу не пройдет никто.
Беру в руки поэтическую антологию-билингву, изданную в Великобритании Джерри Смитом в 1993 году, – там присутствуют двадцать три поэта; среди них нет четырех из «пятерки» О. Г. И., «призван» только Чухонцев. Но включены и Дмитрий Александрович Пригов, и Борис Чичибабин, и Юнна Мориц. У английского профессора вкус, что ли, иной, или, поскольку во вступлении он благодарит в числе прочих и студентов своего семинара в Оксфорде, его взгляд откорректирован преподаванием шире, охватней. Однако в сравнении с антологией поэзии «Девять измерений», выпущенной издательством НЛО, – в его контурную карту включены стихи семидесяти поэтов, – Джерри Смит не только фильтровал, он трамбовал отфильтрованное.
На одном из «круглых столов», организованных журналом «Магазэн Литтерэр» в рамках Парижского Книжного салона, почетным гостем которого была Россия, знаток, переводчик русской поэзии, профессор Мишель Окутюрье (автор первой в мире – 1961 года – книги о Борисе Пастернаке) назвал только двух современных русских поэтов – Ольгу Седакову и Веру Павлову, чем вверг меня в подлинное изумление. А Кибиров? А Шварц? А…?
Мне не только сам результат – отбор представляется интересным. А показывает он то, что вокруг современной поэзии нет консенсуса насчет иерархии. Возникает впечатление, что русская поэзия сегодня состоит из поэтов, которых раньше называли второстепенными (правда, и Тютчева к ним причисляли – Некрасов, между прочим; и Баратынского). Вроде Каролины Павловой или Евдокии Ростопчиной: все вроде было при них – и жизнь, сводившая их с выдающимися людьми, и испытывавшая их на разрыв, и даже стихи, среди которых попадаются даже разобранные в дальнейшем на эпиграфы. Например, павловское, а потом – цветаевское, о поэзии: «Мое святое ремесло».
Назначением одного (!) Поэтом, на что претендует новая литературная премия, разумеется, иерархия установлена не будет. Потому что результат консенсуса жюри поразительно предсказуем, причем исходя не из профессионально-поэтических качеств будущего лауреата (как и соответствующих качеств десятка – как минимум – сопоставимых других), а исходя из общего премиального замысла. Этому дала, этому дала, а этому не дала – он дров не рубил, воду не носил…
Кириллом Медведевым в «Девяти измерениях» опубликовано стихотворение «еще чуть-чуть о литературе…», где почти документально описаны бомжи с бульвара, в которых превратились бывшие литинститутские студенты, деревенские Лели, принятые в институт взрослыми московскими дядями, компенсировавшими таким образом вину перед народом. Тоже – поэты, «ыыыннннаааааооо» (К. Медведев), «кыё-кыё» (О. Чухонцев).
Даже отфильтрованный до предела, до единицы базар не дает ответа. «С одной стороны – Новый Мир, Древний Рим, Чечня. / С другой стороны – дыр-бул-щир, улялюм, фигня. / А я говорю: „Ребята – ничья, ничья! / Мне кажется, вы обходитесь без меня“» (Полина Барскова).
Меж тем антология «Девять измерений» сделана (как сделана шинель) по принципу – нет, не иерархии, но – ризомы; правда, устроители не развили этот принцип, да и не могли; проект можно в наших условиях сделать бесконечным в Интернете: каждый из названных предлагает отобранные стихи, предположим, еще семерых своих избранных. И сад этих тропок и сходился, и расширялся бы без конца. Ризома она и есть ризома. У куста есть корни и крона, образуемая, правда, не стволом, а ветками, и очень пушистая. А ризома вовсе безиерархична; ветка – она же и корень. Распространяется во все стороны сразу. Впрочем, есть одна загадка: ведь кто-то изначально отобрал этих вот девятерых поэтов с десятым дополнением в лице Ильи Кукулина?
Председателем земного шара сам себя назначил Велимир Хлебников. «Король поэзии» избирался в Коктебеле тайным голосованием, по воспоминаниям Семена Липкина. Принято было голосовать за хозяина, Волошина, несмотря на присутствие других, отнюдь не менее значительных, претендентов. Сам Липкин обожал составлять списки поэтов по ранжиру: первый ряд, второй, третий; в список кандидатов помещал иногда себя, Инну Лиснянскую; иногда всё переставлял, мешая карты. Страсть к иерархии среди поэтов все-таки неистребима.
Несмотря на обстоятельства, будем фильтровать базар дальше.
III. ПЕРЕСЕЧЕНИЯ
Трудно первые десять лет
I. ОБ ОТЛОЖЕННОМ ВЛИЯНИИ
Начался ли в русской словесности двадцать первый век? Литература пока договаривает век двадцатый. Договаривает, додумывает, рефлексирует. Причем во всех планах – содержательном и выразительном. Главный ее жанр – элегия.
Двадцатый век был испытанием не только для России, но и для русской литературы, разделенной на части. Части, может быть, и срослись, но части были меньше чаемого, а «большого целого» не получилось. Вместо «большого целого» литература распалась на множество «литератур» и сублитератур; хотя сегодня следует сосредоточиться все-таки на той литературе, которая предназначена для осмысленного чтения, а не для времяпрепровождения в очереди к стоматологу.
Русской литературой были упущены возможности – те, что сулил ей наработанный золотой капитал девятнадцатого века и серебряный – двадцатого. Поэтому в конце века ей пришлось срочно догонять и моделировать саму-себя-возможную. Но сделать свой путь последовательным она уже не смогла. Сделать так, чтобы вовремя и во всей силе, вживую, литература обрела влияние Андрея Платонова, Вл. Набокова, Леонида Добычина, Константина Вагинова… Нет, это было уже недостижимо. Все равно что говорить о самой России: какой бы она стала, если бы не 1917 год.
Другой.
Богатой, как Америка, а может, еще богаче. В том числе людьми: демографами подсчитано, что население страны сегодня было бы вдвое больше.
Нереализованные возможности, неродившиеся дети, упущенная выгода – все это распространяется и на русскую литературу двадцатого века.
Поэтому она изо всех сил к концу века нагоняет сама себя, с конца 80-х и все 90-е годы получая и осваивая утаенное наследство. Но того органическоговлияния, которое было бы оказано на следующие поколения, не случилось. Не произошло.
Потому что отложенным влияние не бывает.
II. О НЕОСОВЕТСКОМ
Литература начала двадцать первого века с трудом сходила с дороги, проложенной советскими писателями. Повторяю: советскими, – а нерусскимиписателями советского времени. Я имею в виду прежде всего художественный язык.
«Буря в стакане литературной воды» разыгралась после публикации статьи Ольги Мартыновой «Загробная победа соцреализма», написанной для Neue Zurcher Zeitungи переведенной сначала «ИноСМИ», а затем – более точно – самим автором для OpenSpace.Несколько лет тому назад я выпустила книгу не только о явлении, проявляющемся все более четко, но и о его истоках, и назвала его «носталья-щим». Советское, писала я тогда, оказалось «эстетически стойким, если не непобедимым. Постсоветская культура продолжает демонстрировать затянувшуюся зависимость от языка и стиля, от действующих лиц и исполнителей ушедшей эпохи». О. Мартынова задает вопрос, сдвигая ситуацию: «Речь идет <…> о терпимом, если не поощрительном отношении к этому явлению со стороны „литературной общественности“ за пределамистарого „красно-коричневого лагеря“ (т. е. если бы Распутину или Белову нравился Захар Прилепин, то в этом не было бы ничего странного или интересного; интересно, когда он нравится Александру Кабакову, Евгению Попову или Александру Архангельскому)». Сейчас, когда я пишу эти строки, по Первому каналу ТВ начинается очередной выпуск новой программы «ДОстояние РЕспублики» – собравшиеся в телеаудитории вдохновенно перепевают популярные советские песни 40—50-х годов. А по каналу «Россия» идут «Лучшие годы нашей жизни», продолжаются триумфы Кобзона, Пахмутовой, идет праздничный концерт ко Дню милиции.