«Дикорастущий», как мы его именовали на филфаке МГУ, Михаил Эпштейн всегда оригинален, ибо мыслит. Но мыслит он в данном случае все-таки в рамках прижизненного успеха. А настоящие, то есть долгоиграющие бестселлеры, как правило, обретают свой бестселлерный успех в истории. Что касается настоящего,то список Михаила Эпштейна пересекается со списком британским только единожды – в случае Пелевина.

А если можно конструировать, то надо для начала искать будущих «бестселлерных» авторов. Этим, например, озаботился самый могучий на сегодня издательский дом «АСТ», поучаствовав в сюжете премии «Неформат» (то ли издательский формат поисчерпался, то ли срочно требуется свежая кровь для вливания).

Церемонии вручения премии «Неформат» в ее полном объеме я не выдержала: покинула зал во время исполнения членом жюри Орлушейвиршей собственного сочинения, перенасыщенных обсценной лексикой до того, что она уж точно выпадала в осадок. (Андрей Василевский покинул зал еще до меня, при первых мощных залпах Орлушиной брани.) Обсценные стрелы адресовались другому члену жюри – Ксении Собчак, которая свое согласие войти в жюри дала и даже поучаствовала в первой пресс-конференции, но больше на заседаниях и встречах не появлялась.

Не буду лицемерить: а то в «Знамени» обсценная лексика не появляется (порой)! И вообще: а то я не стояла на остановке, не ездила в электричке и т. д. Не была с моим народом. Там, где.

Торжество происходило в мраморном зале, в ротонде с колоннадой чудом сохранившейся усадьбы работы архитектора Казакова (ныне конференц-зал «Аргументов и фактов»). Но дело не только в Казакове, розово-мраморных телах колонн и сияющей фреске потолка – в этой соразмерной человеку бальной зале, где танцевали в свою пору аристократические московские барышни, впервые читал «Горе от ума» Александр Грибоедов. И именно эти стены впервые услышали: «Карету мне, карету». Повторяя сии драгоценные литературному сердцу слова, я и сбежала.

А слова, из которых выплетал свое выступление Орлуша,оседали на стены, на розовые колонны и вступали в химическую реакцию с грибоедовской пьесой, как известно разобранной на цитаты.

Если под «Неформатом» устроители премии понимают нечто выбивающееся из пристойно-скучного, открывающее литературе новые стилевые, языковые, жанровые возможности, уводящее от стереотипов – это одно. Если же понимать премию как специфическое нарушение правил поведения, то все уже было, было, было. Включая какашки. Развращения малолетнихв литературе не получится – скорее Лолита должна совратить своего Гумберта Гумберта. И потому все выглядело вялым. Мягко говоря, маргинальным. Понимаю, что время на дворе такое – надо расчищать себе место, тесня окаменевшее, – но надо иметь, кроме плохих слов, новый продукт. А то ведь даже мамлеевские трупы (а Юрий Мамлеев – председатель «неформатного» жюри) давно выдохлись. И уже не воняют. Эстетический эффект вызывает не проза председателя и не стихи члена жюри, а диссонанс: мамлеевской «брутальной» прозы – и его мягкой, даже какой-то деликатной повадки то ли бухгалтера, то ли вузовского доцента; Орлушиных стихов – и его внешности пожилого усталого дяди.

Можно ли из финалистов «Неформата» выловить авторов будущих бестселлеров? Будущих АСТ-исполнителей? Есть два разряда писателей, за которыми охотится эта достойная издательская группа: литературные знаменитости («высокая» словесность здесь нечастый гость) и, конечно же, авторы поп-продукции. «Успешного» автора в первом случае надо переманить, а во втором – сконструировать. Ангажировать в массолит неформатных маргиналов можно только в случае, если в финалисте проявились явные способности к фабричной работе. Но тогда путь из варяг в греки, предпринятый через «Неформат», представляется слишком затейливым и затратным.

И уж тем более на таком пути вряд ли кто-нибудь имеет шанс попасть в список авторов 1001 книги, которую стоит прочесть прежде смерти.

Чтобы преодолеть эту самую «полуторапроцентную планку» русской литературы.

Подмена

«Скажу о себе. У меня нет ни одной публикации в толстом литературном журнале. У меня нет ни одной литературной премии. У меня за 90-е годы вышло всего четыре книги», – это жалуется на жизнь в интервью «Ех Libris НГ» ныне забытый, а ранее известный в узких литературных кругах Игорь Яркевич, а не персонаж «Записок из подполья» Достоевского.

«Писатель должен иметь имечко, – говорил Владимир Солоухин. – Звонишь по телефону важной персоне, называешь себя – в ответ здрасьте, Владимир Алексеич. А если – кто? Солодухин? – значит, вешай трубку». А если имечка нет, тогда следует падать на пол, сучить ногами и пускать изо рта бумажную пену. Яркевич обижается: «онанизм», нововведением которого в изящную словесность он так гордится, мало кого волнует на фоне разбушевавшегося мата. Он страдает не только за себя, но и за того парня, защищая бастион постмодернизма от победивших «реалистов», якобы окопавшихся в литературных журналах. А постмодернисты, по его скромному списку, это всего лишь Нарбикова, Галковский, Радов, Витухновская, Баян Ширянов. Действительно, ряд имен слегка протухших, но кто ж им мешает сегодня писать и печататься? Толстые журналы? В списках постмодернистов, по Яркевичу, отсутствуют Михаил Шишкин, Владимир Шаров, Николай Кононов, Елена Шварц, Саша Соколов, Тимур Кибиров, Анатолий Королев, Виктор Ерофеев, Евгений Попов, Юрий Буйда, Бахыт Кенжеев. Я уж не говорю о Людмиле Петрушевской и Андрее Битове – по сути, он должен возглавлять этот список, а вовсе не обнесенный премиями Яркевич.

«Мне подменили жизнь» (Ахматова), а Яркевичу – литературную реальность.

Кстати, не только ему – подмену он чувствует правильно, но не там ищет.

Зачем, например, Николаю Ускову, главреду журнала GQ, джентльмену и метросексуалу, мучиться сочинять и выпускать fashion-детектив «Зимняя коллекция смерти»? Зачем жаждут обрести низкий сегодня статус писателя телеведущие (Владимир Соловьев, Сергей Доренко, Ксения Собчак и др.) и глянцевые журналисты? Хочется в своем саквояже обязательно иметь свою авторскую безделушку – книжку-шарфик, книжку-сумочку, книжку-аксессуар? Нет, не там ревниво ищет литературных противников Яркевич, не в ненавистных толстых журналах, печатающих всех перечисленных мною постмодернистов.

Подменившие литературу окопались совсем в другом месте.

В дискуссиях вокруг «Стиляг» Валерия Тодоровского и «Обитаемого острова» Федора Бондарчука упускается одна немаловажная деталь: фильмы, и тот и другой, словно бы контрапунктируют «Бумажному солдату» Германа-младшего и ленте Германа-старшего «Трудно быть богом». Боюсь подумать, что намеренно.

Картина Германа-старшего еще не вышла, но уже подменена. Борьба за снижение уровня идет все время – и побеждает инстинкт того, кто опередит. Пока Герман не торопится и решает гигантские задачи, которые он сам перед собой поставил, на коммерческом поле уже все изготовлено: антиутопия Стругацких, ведь вы ее ждали? Значит, мы идем к вам. Допускаю, что так исторически сложилось; но ведь сложилось же. И в бессознательном, как известно, присутствует железная логика. Странно, но факт: в «Бумажном солдате», тоже фильме о 60-х, безусловно присутствует мода (стоит вспомнить хотя бы взбитый пучок, шпильки, перчатки, а потом стрижку под мальчика Чулпан Хаматовой, шарф доктора и т. д.). Только «Солдат» – это, конечно, антимюзикл. Фильм Германа-младшего концептуально построен на неизбежности страдания, да и сам, выражаясь газетным клише, выстрадан. А «Стиляги» – конфета в музыкальном фантике, в блестящей упаковке. Это принципиально: в фильме-«лайт» страдание заменено удовольствием, и ничего посреди. Один зритель-профессионал еще молодого, но уже ближе к среднему возраста поделился в радиоэфире послевкусием: настроение в результате кинопросмотра улучшилось, хотелось танцевать и веселиться. Может ли улучшиться настроение после просмотров фильмов Германа, хоть младшего, хоть старшего? Смешной вопрос.