Тексты искажаются, выходят с ошибками – искажаются и судьба, и облик Ахматовой. Недаром, видимо, сама А. А. так заботилась о точных данных и крайне щепетильно относилась к покушениям на свою биографию.

Спуск с исследовательских высот к полуглянцевой («Ахматовой без глянца») и глянцевой беллетризации отличается весьма характерными мелодраматизацией, романтизацией, пафосностью. И – безвкусицей, особенно режущей слух в повествовании о поэте с абсолютным вкусом. «Вот только что взлетевшая на гребень волны, игривая и бурлящая, – и уже оседающая кружевом на песке, покорно и бездвижно» – так нынче пишут и о Цветаевой, и об Ахматовой.

Сам поэт – культурный герой. Полубог в наших эклектических национальных святцах. Именно отсюда идет особый «культ» того или иного поэта, от Пушкина или Есенина до Ахматовой. Отсюда и гадкое нынешнее стремление все развенчать, втоптать в грязь, смердяковщина. Да, никто не хочет даже упоминать Катаеву с жиреющей на глазах «АнтиАхматовой», но ведь до нее был Жолковский – и много чего «позволил». Признаюсь, в преддверии ахматовского юбилея я боялась еще вот чего: бренд Ахматованикому не принадлежит и в отсутствие собственника может быть захвачен (и захватан) любыми руками. К примеру, выпустят горький шоколад «Ахматова», с ее черным по золоту профилем, духи «Анна всея Руси», ожерелье, шарф, кресло «Ахматова». Вал изданий и переизданий с тиражируемыми ошибками свидетельствует об отсутствии догляда. Академического же издания нет и пока не предвидится.

Этот книгоиздательский вал никак не корреспондирует с национально-государственным отношением к культурному герою.Так, в юбилей Гоголя – 200 лет! – не было проведено даже торжественного вечера того масштаба, которого столь крупная дата заслуживает. Замечательно, что первым лауреатом премии Гоголя стал Юрий Манн – но в Риме. А что в Москве? В Москве культурные герои – и их персонажи – востребованы как однодневно-политические символы («Тарас Бульба»).

В ходе работы «круглого стола» в Музее Ахматовой была затронута именно эта тема: тема государственного пантеона, условно говоря. Были помянуты и 1937-й, и 1949-й – с их государственными юбилеями Пушкина. Константин Азадовский, напомнивший об этих государственных действах, призвал привлечь государство к решению проблем и реальной помощи «юбилярам».

Да, нефть и газ – ресурсы исчерпаемые, а культура – неисчерпаемый капитал. Только уж лучше пошлость романизированных биографий и книжных обложек, лучше фантики и конфетки, духи и ожерелья, чем огосударствление поэта, как в 1937-м или в 1949-м.

Роман Тименчик на извечный русский вопрос о том, что же делать в создавшейся юбилейно-неюбилейной ситуации, ответил: всем оставаться на своих местах. Специалистам – продолжать свои исследования; научным редакторам – готовить выверенные издания; литературным критикам – стоять на страже вкуса, готовить общественное мнение, атмосферу, среду.Отторгающую или, напротив, поддерживающую. Репутационную среду.

Боюсь, что дело не в среде: среда-то есть, в чем убеждают и собрания, подобные случившемуся. Но мнение среды плохо или совсем не распространяется, вот в чем проблема. Среда становится все уже, все изолированней от публики, которая если и раскупает, то Ахматову лубочную. Впрочем, есть чему удивляться, если в «национальной» газете «Известия» супчик из Ахматовой (выпуск в день рождения А. А.) сварил К. Кедров, щедро присыпав его специфическими специями: единственное, что процитировано в юбилейной статье, это стихи, славящие Сталина. Которые сама А. А. заклеивала при дарении книги.

Однако не все так плохо. Пусть будет и глянцевая, и антиглянцевая Ахматова; пусть будут фильмы, удачные и малоудачные; пусть будет Светлана Крючкова с великолепным чтением стихов, за что ей простится участие в фильме «Луна в зените»; пусть будет три памятника в одном городе. А есть и подарок – кроме обширнейшего тома, подготовленного Н. И. Крайневой, еще и белая тетрадь «Пушкин. Ахматова. Феничев» с послесловием Аркадия Ипполитова, готовившего «Фонтанную» выставку. Короче: приходит призрак А. А.; но «древний рефлекс с эффектом парализующего страха <…> тут не сработал».

Все лучше, чем 1937-й с Пушкиным.

Или – Пушкин в 1937-м.

Литература и фальсификация

Принятие закона, направленного против «фальсификации отечественной истории», создание соответствующей (конечно же, высокой и ответственной) комиссии, которая должна при всей строгости блюсти соответствие, отстреливая имена фальсификаторов, открывает для современной русской словесности запасной, но десятилетиями проверенный путь. Жива еще память об уголовной статье, преследовавшей «клеветнические измышления». От них, этих «измышлений», за которые полагался серьезный срок, до обвинений в фальсификации не столь уж длинна дорога. Что предпринимала словесность? Огибала препятствия, прекрасно владея эзоповой речью. Конечно, была она отчасти рабская, то есть рабством обусловленная, но освобождала сознание читателя, вступающего в договор с писателем, и вела к расцвету метафорики (см. эссе Иосифа Бродского и диссертацию Льва Лосева, ставшую книгой).

Наступление гласности ознаменовалось сменой языка – приходом прямой речи, недвусмысленной и ясной, но и освобожденной от требующей дешифровки сложности. Не прошло и полутора десятилетий, как эта прямая речь дала свои плоды в прозе «новых реалистов» с их социальностью. Тема и проблема, герой и его поступок опять стали важнее языка и стиля: прямая речь не требует изысков, более того – избегает их. Правда о «чеченских» (русских) солдатах, правда о русскоговорящем, правда об офисных менеджерах и т. д. – ничего, кроме правды. Привет «Новому миру» Лакшина и Кардина (боровшемуся с историческими фальсификациями). На этом фоне даже роман Владимира Маканина «Асан» действительно выглядит – и отчасти является – притчеобразным, а его рассказ «Кавказский пленный» – написанным стилистически затейливо. Хотя Маканин во многом оставил свои метафорические сюжеты в прошлом, но это такое прошлое, которое даром не проходит.

На самом же деле вся художественная литература – фальсификация. Всего двадцать лет назад вся «военная» проза проходила (непременное условие для публикации) через ПУР, нещадно цензурировавший отступления от дозволенного – вплоть до того, что Вячеславу Кондратьеву «срезали» количество водки, выпитой бойцами. Это комическая сторона, но есть и трагическая. Стоит прочитать письма Виктора Астафьева, чтобы понять, какие препоны преодолевала не соответствующая государственной «окопная правда».

А что делать с романом Георгия Владимова «Генерал и его армия» – из-за его Власова весь роман можно обвинить бог знает в чем, стоит только захотеть.

Это значит, что прежде всего под «фальсификацию истории» – и даже под позорный для страны государственный догляд за военными прозаиками – подпадают те, кто свободно писал и пишет об афганской, чеченской, Второй мировой войнах и кампаниях. Немок в освобожденном Берлине насиловали? Копелева под статью. Власов был неоднозначной фигурой? Владимова туда же. А Жуков? Жертвы? Его собственные мемуары? И вообще – генеральские мемуары? Это фальсификация или частичная правда? А где правда о Катыни? О перемещенных народах?

О пересмотре результатов Второй мировой. Да они ведь уже пересмотрены и продолжают пересматриваться – начиная с падения Берлинской стены в ноябре 1989 года. Все отпадение так называемого «восточного блока», конец Варшавского договора – это пересмотр, который произвела сама жизнь, новая история.

Живая история людей, все время прибавляющаяся и видоизменяющаяся, далека от скрижалей, начертанных властью. Напомню хотя бы о последних романах Петера Эстерхази и «Луковице памяти» Гюнтера Грасса, о спорах вокруг них, наконец о тиражах. «Луковица памяти» вышла в Германии – в первые полгода – полумиллионным тиражом. Потому что общество реагирует всеми своими нервными окончаниями на пересмотр истории,в данном случае личной,предпринятый Грассом. А ведь переводчица Евгения Кацева – в годы войны морской старшина – разорвала с ним дружеские отношения после предыдущей его книги, «Траектория краба».