Умение навязать себя эпохе – своего рода дар, нуждающийся в анализе. Но талант и гений есть вещи объективные и в эпитетах не нуждающиеся. Талант, тем более гений дают пищу для бесконечных интерпретаций как эстетически полноценный материал. Филология здесь сама по себе награда – ей эпитеты не нужны. Но тогда она должна все-таки оставаться филологией, а не превращаться в тост.

Если уж очень хочется превознести, – полезны оговорки типа «мне кажется», «думаю, что», «может быть».

Впрочем, без оговорок вполне обходится герой «теодицеи» Ирины Сурат в своей авторской ипостаси – например, в эссе о юбиляре («Два Чехова» – «Дружба народов», 2010, № 1). (Нет такой даты и такого юбилея, по поводу которых наш герой-автор не высказывался.) Здесь будут свои авторитеты – но если Сурат потребовались по крайней мере Гаспаров и Аверинцев, то у Быкова в каждом литкрит. эссе непременно возникнет Е. Иваницкая. Ну допустим, – если бы рядом с парадоксальной и прозорливой Иваницкой Лев Толстой не проходил как недоумок, которому недоступны чеховские высоты, потому что «слишком много заслонялось собственной личностью». Ага. Вот к каким печальным последствиям приводит привычка широко мыслить по каждому поводу.

Вернусь к юбилеям и экспертизе. Представим, что в ювелирном магазине тамошний эксперт не отличит настоящий бриллиант от стразов «Сваровски». А если действующий на Сотбис профессионал оценит картину так: знаете ли, Ван Гог – Ван Гогом, но у него личность многое заслоняет. Как будет в дальнейшем обстоять дело с репутацией такого эксперта?

После бала

Потери перевешивают достижения. Да и достижения производят впечатление необязательных: надо было что-то (кого-то) выбрать в премиальных сюжетах, перечислить в лауреатах – вот и выбрали и наградили. А могли бы и наоборот, и мало бы что по сути изменилось в представлениях о литературной реальности. Вместо Чижовой объявили бы Сенчина. Или Катишонок. Вместо Юзефовича – Терехова (поменяли бы местами). Или Б. Хазанова. Да, иногда хочется понегодовать и возмутиться, но здесь – не пришлось бы. Все равно – для нас, разумеется, не для лауреатов. Получается, что важно для лауреата, не важно для публики. На тиражи не влияет. Послевкусие от этих выборов и перечислений вроде бы даже и нормальное, но радости от переживания итогов – и тем более праздничного настроения по этим поводам (кроме, естественно, тех, кто удостоен) – не наблюдается.

А наблюдается вот что – резкий спад эмоциональной температуры. Сильные литературные чувства проявлены были только по самым печальным случаям – уходов из жизни. Все меньше адреналина в литературной крови – все больше равнодушия. Типа «ну и пусть», «ну их», «да отстаньте со своим „Букером“ („Нацбестом“, „Большой книгой“ и т. д.)». Все труднее со вставанием. Даже если публика встает – она следует все-таки ритуалу уважения старших, а не горячему внутреннему желанию.

Ровность, рутинность, отсутствие всплесков, равнодушие – свидетельства отсутствия события. (События могут быть двух родов, положительные и отрицательные – типа «как вы могли».) А ведь при таком количестве теперь, увы, вакантных литературных мест нам нужны события прежде всего, ведь именно событие возводит в силу новое литературное имя.

Чуть в сторону. Две ситуации, обнаружившие хорошо забытое старое в отношениях «литература и власть». Оказалось, что тандем не то чтобы читает, но по крайней мере знает о существовании книг, писателей и их щепетильных проблем. Головокружительное сочетание Пелевина с Ремарком радует не меньше, чем присуждение литпремий им. В. В. Путина (премий, о которых было сказано премьер-министром после встречи с писателями 7 октября 2009 года) участникам встречи В. Распутину и А. Кабакову. Дело хорошее, да и за выбором далеко ходить не пришлось. В премиально-правительственный список затесался еще советский стихотворец В. Фирсов – трудно предположить, с чьей подачи. Но он как-то уравновесил ситуацию: стал третьим. А то совсем уж это выглядело бы по-советски, по-литгазетовски незабвенных 70-х: на одного патриота один еврей.

Литературными похоронами по наивысшему государственному разряду стали похороны Сергея Михалкова. Как бы не посильнее солженицынских (2008 года). Похороны четко обозначили государственное представление о литературных приоритетах, о нравственном и прекрасном. О гражданине.

Да и строка Михалкова золотом по мрамору, возникшая в вестибюле станции метро «Курская» как «мене, текел, фарес», – не просто символ, а стихи года.

После этого все дискуссии о Сталине и сталинизме в нашем виртуальном обществе выглядят постановочными – какими, впрочем, и являются на самом деле.

Но были все-таки у нас и литературныепраздники (несмотря на царящее уныние), и летний книжный фестиваль, и ярмарка non-fiction.Без них было бы совсем грустно. Почтение тем, кто. Несмотря ни на что. Делает, проводит, организует; достает средства, приглашает. Небездействующимв литературном отечестве, а оно гораздо больше России.

Конечно, здесь возникает острая проблема графомании, или, мягче говоря, литературного дилетантизма. Но специально для тех, кто Достоевского не читал или прочел в детстве, а потом забыл: ведь и Макар Девушкин («Бедные люди», первоеиз сочинений Ф. М.) ходит-таки в литературный кружок, который ведет некто Ратазяев. И с восторгом описывает Вареньке Доброселовой эти их ратазяевские собрания – с чтениями и разбором. Да и большинство персонажей романов Достоевского – то ли графоманы, то ли дилетанты. В общем, сочинители.

Закрывать клубы (и фестивали, число которых умножается стремительно) из-за нашествия графоманов? Так они сами открывают, никого не спрашивая, свои собственные клубы, фестивали, свои журналы (литературные). Что в такой ситуации делать?

Возникает четкое ощущение, что волна графомании превращается в агрессивное цунами. Ни для кого не секрет, что за свои деньги издаются книги в бывших престижных сериях; представляю себе том, вышедший уже и в серии «Библиотека поэта» – почему нет? Границы размыты, критериев нет – известные личности просто нанимаются в качестве членов проплаченных (так или иначе) жюри. И – понеслось… А дальше всё как в сказке Пушкина: старуха уже не хочет быть столбовою дворянкой – хочет, чтобы объявили царицей. И стучит эдак пальчиками по столу: что ж меня не печатают в известном журнале? Сначала обо мне аннотация, потом обо мне рецензия, а потом и сам полуграфоманский текст. А в справке об авторе полная грудь наград – и лауреат, и номиналист (?!), и, главное, редактор. То есть человек, который может напечатать других. Человек сам кует свое литературное счастье, сам дарит себе бумажные цветы. И это всё – явления последнего времени, расцветшие в кризисный год. Когда журнал «Русская жизнь» пополнил список моих утрат.

Весьма помогают тому и все наши литературные газеты (вместе), потому что в своей информации (поступившее от… – см. выше) они всех участников событий печатно перечисляют. Кто король, кто королева. И даже помещают фотографии.

Раньше была такая забава, новогодняя игра – устав от застолья, раскрыть писательский справочник в любом месте и угадывать, кто таков и что написал.

Теперь для этого вслух читаем газеты.

Не смешно.

Минута славы

«Если ребенок плохо учится, пусть будет по крайней мере хорошо одет», – цитирую по памяти рощинский «Старый Новый год». Не буду утверждать, что наша литература «плохо учится» (уж как может), но ее всячески стараются приодеть – хотя бы на премиальных церемониях. На церемонии «Большой книги» постарались исключительно. Преобразился Румянцевский зал главной Библиотеки. (Сначала, правда, он преобразился от евроремонта – в результате начисто исчез библиотечный дух, сама аура Румянцевки.) В зале – стулья с белыми полотняными чехлами, свободно свисающими со спинок; тут и там уютные пледы; на сцене – подобие подмосковной дачной веранды с длинным столом, уставленным сушками, пряниками, вареньем. Прямо-таки к дачному чаепитию.