А Полоцкий говорил:

— Хочешь крепкого бою, вели немедля перевозиться. Чтоб ни у кого на разуме не было ворочаться назад. Пусть всякой без хитрости бьется. Пусть не о спасении мыслит, а о победе.

Холмский обернулся к Полоцкому:

— Забываешь: у Мамая народ собран великий. Ордынские мунголы, а окромя сих косоги набраны, латынские фряги из Кафы, тоурмены из Лукоморья. Мочны ли мы всю стаю ту истребить? А ежели не мочны, кто спасется на чужой земле? Идти, как коню под аркан? Справа и спереди Непрядва, а позади будет Дон. Слева — дикий лес, непролазная дебрь. Да и неведомо, не подошел ли уж Ягайла, браток твой? В петлю манишь?

— Родней не попрекай. Не время святцы читать. А в святцах, глядишь, и тое написано, что князья Холмские татарских ханш в русские княгини брали.

— Батюшки! Упомнил! Да той моей прабабки сто лет как на свете нет. А твой-то Ягайла сейчас супротив нас стоит. А родитель твой, Ольгерд-то Гедиминович…

— Под которого ты от Москвы прятался…

Дмитрий хлопнул ладонью по столу с такой силой, что Спас в углу подпрыгнул, а одна из свечей покатилась по столу.

— Не время, Холмский! А петля в десять верст шириной широка для горла.

Дмитрий вгорячах выдал свое тайное решение идти в Задонщину.

Бояре стояли позади князей, вникая в смысл их слов, но ожидая своего времени. Теперь говорил Тимофей Вельяминов, многими походами умудренный, многими победами славный, московский великий воевода. Тоже звал вперед.

В это время отворилась со скрипом дверь, и в избу вошел Тютчев. Все обернулись.

Тютчев вошел, опрятный, спокойный, только чуть выше поднял голову от переполнявшей его радости.

Тютчева слушали. Он рассказал о разговоре с Мамаем, передал слова разорванной грамоты, о своем ответе мурзе смолчал, но горячо объяснил, что самый раз напасть бы на татар теперь:

— Олег попятился, а Ягайла утром выйдет с Одоева, отселя более сорока верст. Пока дойдет, мы успеем управиться.

— Волков легче поодиночке бить! — сказал Федор Белозерский.

— Истинно так! — согласился Владимир.

— Вот оно как! — кивнул Полоцкий Холмскому.

И Холмский удивленно ответил:

— Так выходит: надо идти! Что ж мы, в Твери, робчей московских, что ли?

Владимир засмеялся.

Дмитрий, снова опершись на ладони, встал:

— Братие!

И все вслед за ним поднялись. Стоя они выслушали его слово:

— Бог запрещает переступать чуждые пределы. Спасу говорю: беру на себя грех — ежли не переступлю, то они придут, аки змеи к гнезду. На себя беру. Так и митрополит Олексий нас поучал. Но лесную заповедь каждый знает — одного волка легче душить. Трем волкам легче задушить нас. Стоя тут, дадим им срок в стаю собраться. Переступив, опередим тех двоих, передушим поодиночке. Не для того собрались, чтоб смотреть окаянного Олега с Мамаем, а чтоб уничтожить их. И не Дон охранять пришли, а родину, чтоб от плена и разоренья ее избавить либо головы за нее сложить: честная смерть лучше позорной жизни. Да благословит нас Спас во спасение наше — пойдем за Дон!

Все перекрестились, но продолжали стоять, медля расходиться.

Один из отроков сказал Дмитрию, что дожидаются от игумена Сергия из Троицы гонцы.

Дмитрий насторожился. Что шлет Сергий вослед походу?

— Впусти.

Мимо расступившихся бояр, в свет свечей, склонившись, вступили два схимника. Один был широкоплеч и сухощав. Другой ни умерщвлением плоти, ни молитвами не мог одолеть округлого дородства своих телес. Черные одежды, расшитые белыми крестами схимы, запылились. Одного из них Дмитрий узнал: он неотступно, словно охраняя Сергия, следовал всюду за своим игуменом. Это был брянчанин, из боярских детей, именем Александр, а до крещения Пересвет. Другой — брат его, тоже до монашества воин, — Ослябя. Об Ослябьевой силе в кротости Дмитрий слыхивал в Троице.

Ослябя вручил грамоту от Сергия. Дмитрий быстро раскрутил ее. Еще не успев прочесть первых строк, увидел последние:

«Чтобы шел еси, господине, на битву с нечестивыми…»

Пересвет подал Дмитрию троицкую просфору, Дмитрий поцеловал засохший хлебец и положил его на столе под свечами.

— Отец Сергий благословляет нас идти! — сказал Дмитрий.

Он знал, как громко на Руси Сергиево слово.

Еще говорили бояре, у коих в седине волос или в гуще бороды укрыты были славные шрамы, еще схимники несмело продвигались к выходу, а Бренко уже заметил вошедшего ратника и громко сказал:

— Княже! Языка привели.

— Добро ж! — сказал Дмитрий, и все пошли следом за ним к выходу.

Изба опустела. Лишь потрескивали свечи на столе, оплывая, и меж ними лежал присланный Сергием хлебец. А за дверью, где стояли дружины, не смолкал говор, лязг, топот, визг коней.

Вдали, во тьме, у полыхающего костра плотно стеснились воины. Они расступились, и Дмитрий увидел пленника.

Пойманный лежал на земле. Кто-то подсунул ему под плечи скомканную попону. Кольчугу с него содрали. Кожа была исцарапана, — видно, когда сдирали кольчугу. На смуглом и грязном теле ржавели пятна размазанной и еще не засохшей крови. Оттого, что в поясе пленник был гибок и тонок, плечи его казались особенно круты. Он и на земле лежал, как змееныш, изогнувшись. И еще Дмитрия заметил пестрые штаны, измазанные землей и навозом, но яркие, из дорогой персидской камки.

«Не простой, видно, воин!»

И только потом взглянул на лицо пленника.

На Дмитрия, сощурив надменные глаза, молча смотрел широкоскулый, с широко раздвинутыми глазницами безусый мальчик.

Тютчев удивился, узнав его: это был пятый мурза, которого он отхлестал и отпустил к Мамаю.

— Ты как попался? — спросил по-татарски Тютчев.

— Тебя догонял! — гордо ответил пленник.

— И еще раз лег! — зло сказал Тютчев.

В дружине кто-то ухмыльнулся:

— Еще от своего костра тепл, а уж пригрелся у нашего.

— У нашего он сейчас перегреется.

Мурзу захватила третья Дмитриева стража — Петр Горский с товарищами, когда во главе небольшого отряда мурза мчался в сторону русских войск. Горский доложил Дмитрию:

— Скакал мурза борзо, своих опередил. Прежде чем те подскакали, я его к себе переволок да помчал. Те за нами гнались, да тут на другой наш разъезд наскочили, повернули назад. А иные у них посечены.

Дмитрий подумал: «Вот и первая встреча… Уж коснулось своими краями войско о войско».

Дмитрий спросил старика-переводчика, прежде долго жившего в Орде, уже отвыкшего от родной речи:

— Чего выпытали?

— Поведа, яко царь на Кузьмине гати; не спешит убо, но ожидает Ольга и Ягайлу: по триех же днех имать быти на Дону. И аз вопросиша его о силе Мамаеве; он же рече: многое множество.

— Говоришь, как пишешь! — заметил Дмитрий, и переводчик смолчал, стыдясь, что много лет лишь через русские книги говорил со своей родиной.

Боброк спросил у Тютчева:

— Выходит из его слов: Мамай на реке Мече. Пришел туда по Дрыченской дороге. А до того по Муравскому шляху шел. А Дрыченская дорога лежит промеж двух шляхов — промеж Муравского и Ногайского. Надо понимать, затем Мамай промеж этих дорог, что Орда идет по обеим.

— Думаешь, княже, ударить по этим шляхам порознь?

— Хорошо б так, да опасно: один шлях будем мы громить, а с другого нас обойдут. Надо так стать, чтоб обойти не могли, чтоб не по Чингизу у них вышло.

— А как спину уберечь? Все равно охватывать будут.

— Ночь светлая. Сейчас съезжу за Дон, прикину. Не миновать нам на этом поле встречу держать.

— Войско каково? — спросил Дмитрий у переводчика.

— Рече: сборное. Како оные народы бьются, про то не ведает.

— Сколько ж их? — спросил Дмитрий.

— Рече: тысячей триста да еще пятьдесят. С его слов чли.

— Верно говорит! — удивился Тютчев.

— Он сперва во лжу впал, да мы выправили! — сказал Горский.

— Накормите его! — сказал Дмитрий. И, не оборачиваясь, ушел: не видел округлившихся, как у совы, глаз пленника, не сводившего своего взгляда с князя, пока воины не заслонили ушедшего Дмитрия.