Утром въехали телеги на паром; заструилась вокруг вода; забулькали струи о борта. Тревожно озирались лошади, завидев такое обилие воды.

Кирилл жадно смотрел, как вьются струи Оки; но не хватило сил, голова закружилась.

Весь берег полон был встречающего народа. Жены толпились, высматривая своих мужей, отцы — детей, дети — отцов. Клики, и возгласы, и звон, и ликованье, и чья-то горестная причеть; видно, сведала, бедная, от раненых, что некого больше ждать!

Но в гуле голосов так часто звучала слава, так радостно глядели иные из заплаканных глаз, что обессилевший Кирилл, блаженно закрыв глаза, подумал: «Будто и меня встречают! Будто и мне кричат!»

И вдруг отчетливо услышал в себе, как растет, словно молодой дубок, медленно, но крепко, большая радость: нет ни прежних обид, ни горестей, ни тягот. Все начинается снова — не отвергнет, не осудит, не обидит родина, за которую бился!

С улыбкой он приподнял веки, и вдруг метнулось перед глазами какое-то бабье напряженное, не то радостное, не то обомлелое лицо. И он, ослабев совсем, снова закрыл глаза.

«Брови, как у Анюты!»

Как хорошо было слышать, поднимаясь в гору, стук колес о коломенские бревна. Слышать гул знакомых колоколов. Вернулся!

Когда телеги въехали в гору и остановились у соборной площади, он очнулся. Какая-то легкая, но твердая рука сдвинула с него покрывало.

— Жив?

Он испуганно открыл глаза.

Покрытая от дождя длинной шалью, Анюта стояла над ним, словно будила с постели после тяжелого сна.

— Встанешь, что ль?

— Поддержи.

С трудом он поднялся. Сел на телеге, чтоб собраться с силами. Подошел пристав:

— Тут остаешься?

Кирилл посмотрел на Анюту, ожидающую его слов, на пристава, ожидающего от него ответа:

— Тут.

— Ну, ин ладно! — И пристав ушел.

Он тихо, словно сквозь сон, сказал:

— Тебя ведь искал!

Она подставила плечо ему под руку и, ухватив за пояс, повела.

Кирилл переступал тяжело. Она его ободряла:

— Опирайся, не бойсь — выдержу.

Иногда усталость туманила ему голову, и он говорил невнятно:

— Сама была измучена. Под чужой волей жила. Теперь над тобой не будет чужого гнета. Теперь вместе.

Анюта вела и вслушивалась в его невнятные слова:

— Ты обо мне, что ль?

Он слабо качнул головою:

— О Руси. Поскорей бы поправиться.

— Окрепнешь. Наступай тверже. А я все пытала: не видали ль такого? Нет, говорят. Ежли не пал, думаю, будет. Не может быть, чтоб там его не было. Все воинство проглядела — нашла! Не бойсь, не оступишься.

— Я тебя по всей Рязани искал.

— Да, брата Мамай убил, племяшей моих в Орду свели. К чему ж мне в Рязань-то возворачиваться? А тут какой ни есть, а все ж свой угол. Я ведь еле ушла тогда; случилась бы в ту ночь в огородниках, быть бы теперь в Орде.

Помолчав, она объяснила:

— Бабка-то мне сказывала об тебе, что приходил про меня проведать. Я и ждала — раз, думаю, приходил, придет и другой раз.

Какие-то люди стояли по краям улицы. Глядели ему в лицо. Кто-то кричал:

— Слава!

— Вот и дом! — узнал он.

— Пригнись малость! — ответила Анюта. — Притолока тут низка.

И он переступил через ее порог.

Старая Русса, Моск. обл. 1940 г.