Таш-бек пощадил его:

— Ты поедешь обратно, Джумай-бек. Скажешь великому хану все, что слышано нами, а мы поедем дальше. Свезем Дмитрию хановы подарки, яркендские сабли и шлемы, и отдадим ему тоурменских коней под шемаханскими седлами, и припугнем его.

И Джумай-бек с малой охраной резво поспешил назад, а Таш-бек с дарами поехал в Коломну.

Еще день не начал погасать, а Боброк уже пришел в комнату Дмитрия:

— Сосчитано, государь!

— Сколько ж насчитали?

— Более полутораста тысячей тут, в Коломне. Но сейчас прибыло четыре тысячи козельчан. Давние татарские нелюби! И, слышно, из Рязани идут. И еще из многих городов подходят. Тех не чли. А еще не чли Московских пеших полков, что с окольничим Тимофеем Васильевичем Вельяминовым подойдут.

— А не мало выходит? — прищурился Дмитрий.

— Не мало.

Тогда известили, что прибыли послы от Мамая.

— Проведите, да чтоб не больно глядели. Да встреч и почестей не проявлять. Да и вражды тоже! — строго наказал Боброк и послал отроков призвать князей.

Послы стояли во дворе, со всех сторон огороженном высоким тыном, и ждали. И вслушивались, велика ли сила за Дмитрием. И сами себе не верили.

— Кажется, велика!

Наконец их позвали.

На лестнице их не встретил никто. Таш-бек нахмурился. В сенях князья пропустили их мимо себя молча и равнодушно. Таш-бек разгневался. Дмитрий встретил их сидя.

Таш-бек строго поклонился и ждал ответного любезного поклона. Но князь нехотя спросил:

— С чем пришли?

— Великий хан велел донести до тебя его высокий ханский поклон и наказ. А наказывает тебе великий хан сказать: если ты хочешь его ханской милости, то от нынешнего дня веди дани тот счет, какой русские князья ей вели прежде, какую с твоих предков — вечная им память! — брал Чинибек-хан, да упокоит его аллах! А за те годы, что ты платил малую дань, хан тебя прощает, за те годы невыплату с тебя не взыщет. А в знак милости своей к тебе жалует тебя хан саблями яркендского дела, шеломом с золотым чеканом, конями тоурменских кровей под шемаханскими седлами. Прикажи слугам своим те дары для тебя от нас принять.

И, видя, что Дмитрий еще ждет и как бы прислушивается, Таш-бек подумал: «Еще даров ждет. Мало привезли!»

И раскрыл свой тайный уговор с Мамаем:

— И тогда великий хан проявит к тебе великую милость: у Мамая дочь есть, такая красавица, что, если она взглянет в степи на цветы, цветы начинают петь, как птицы! Если она в море взглянет, можно увидеть, как в морской глубине из икры вырастает рыба! Так светел ее взор. И великий хан отдаст ее за твоего сына!

— Благодарствую за честь! — строго ответил Дмитрий. — Ежли мой сын глянет в степь, дозорные мои могут пересчитать врагов, как при солнечном свете. Ежели же врагу в лицо взглянет, от врага остается лишь горсть пепла. — Дмитрий улыбнулся. — И опасаюсь я, ежели двое таких красавцев соединятся в Москве, в Орде ничего доброго не останется. Не стану бездолить Ордынскую землю — Орда, слышь, ныне и без того скудна. А что до прочих даров, возьми, свези их обратно — у меня и оружия, и коней вдосталь, и оружие мое добро отточено. Я не хочу стращать вас, не хочу и вас страшиться. С Мамаем же и об выходах, и об данях уговор держал, с глазу на глаз о том с ним уговорился, и менять тот уговор не к чему: нонешнюю дань платить буду, коль орду свою с Дону немедля назад уведет, а на большее моего согласья нет. И не помыслю разорять свою землю тягостными налогами ради Мамаева корыстолюбья. Так и скажи. Ступай и скажи. И тут, в Коломне, не задерживайся, чтоб к вечеру твоего духа не осталось. Иди!

И снова, до самых ворот, Таш-бека сопровождало молчание.

Тут же на дворе он сел на коня, прищемив губами бороду, и во главе всего посольства, влача ханские дары назад, покинул Коломну.

Проводив с молчаливым волнением татарского посла, все на сенях заговорили, каждому захотелось себя высказать, все одобрили Дмитриеву твердость: поход начался!

Когда поутихло, Боброк сказал Дмитрию:

— Как уговаривались, послана в степь третья стража. Велел послов хановых незаметно опередить.

— Кого послал?

— Семена Мелика. А с ним Игнатья Креню, Фому Тынина, Горского Петра, Карпа Олексина да Чурикова Петрушу.

— Добрые молодцы! — одобрил Дмитрий. Многих знал — всю жизнь прожил меж воинами.

Нетерпеливо спросил:

— А накормил-то хорошо?

— Стражей-то?

— Да нет, всех. Завтра ведь выходить!

— Все приготовлено. Пять дней тут стояли, устоялись.

Поутру, двадцать первого августа, по прохладной росе войска пошли вверх по Оке.

Было решено еще в Москве: большой московский воевода, окольничий Тимофей Васильевич Вельяминов, с остальными Московскими полками должен был подойти не к Коломне, а к устью реки Лопасни, к тамошним перелазам через Оку. Туда ж удобно было и Владимиру Серпуховскому подвести свои силы полки из Боровска.

А обход этот понадобился потому, что тайные сговоры Олега с Мамаем рано стали явными для Москвы. Да когда еще и не хотели им верить, решили остеречься — Рязанской заселенной землей не ходить, напрасной крови не лить, силу беречь для большого дела.

Тут, от Лопасни, дорога к Дону была хоть и подлиннее, да повернее. Это была исконная купеческая дорога из Москвы на Дон. За три перехода войска дошли до Лопасни. Серпуховской уже ждал их. Вельяминов приближался. Подождали отставших.

Двадцать шестого августа Дмитрий приказал переходить Оку. Отсюда начиналось Рязанское княжество. Дмитрий собрал воевод:

— Начинайте через Оку возиться! С богом! Но помните уговор: как пойдете по Рязанской земле, да никто не прикоснется ни к единому власу!

Двадцать седьмого перевезся через Оку Дмитрий и весь княжеский двор. Прослышав о том, Олег ужаснулся: Дмитрий уже шел по его земле, а он-то всех уверял и паче всех себя уверил, что Дмитрий в страхе прячется на Двине!

Войска Олега уже шли из Пронска на Дубок. Олег приказал им остановиться. Подумав, он вернул их в Пронск.

Но Клим шел. И с ним шли оружейники, кожевенники, огородники, седельники, кузнецы, скинувшие рясы монахи. Вооружение их было пестро: у иных — топоры, насаженные на длинные рукояти, у кого — мечи, многие — в лаптях, у иных — прадедовские ядра на ремнях, с коими хаживали на татар еще во времена Евпатия Коловрата. Путь был долог, все несли за плечами всякую снедь, запасные лапти да чистое белье, чтоб было во что обрядить, коли лягут в битве.

Они удивились, встретив Дмитриевы разъезды на своей земле:

— До чего ж скор!

Зажгли костер у дороги, сели ждать, чтоб зря не тратить сил на дорогу. А вскоре и дождались, и влились в войско, как лесной ручей в большую реку.

Сорок пятая глава

ВОИНСТВО

В Микейшин шалаш пришли тревожные слухи. Когда однажды Щап вылез около Скопина на шлях, вместо купцов повстречался татарский разъезд. Пришлось схватиться, с обеих сторон были побитые.

Уже год прошел, как Кирилл жил в лесу. Многое передумал за тое время. Оброс, одичал, озверел со зверьми и в разбоях. А кроме разбоев жить было нечем — на левом берегу Оки Дмитрий его стерег, а на правом — Олег. А Литва далека, да и земля там чужая.

Когда случалось ходить мимо деревень, смотрел на окна искоса, завистливо, как зверь на теплый омшаник. Ужели же навеки отнят у него человеческий образ?

А кто всему виной? Татары. Не было б их, не был бы и Дмитрий жестокосерд к своим каменщикам, не убил бы Кирилл гонца, что о татарах весть вез, не отняли б у него Анюту… Где она? Вот, сказывают, Орда идет. Может, и Анюту волокут с собой во вшивых шатрах? Может, близко идут те самые, что ее на огороде пленили либо убили? Из-за этой Орды и вся ее беда, да и Овдотьина, да и скольких еще!

Радостно ломал он зимой татарские караваны; летом с легким сердцем топил их лодки, груженные товаром. Не Кириллом звали его ватажники, а Киршей, и Киршу боялись и ловили везде. Да мудрено было его поймать — на Дубке караул кричат, а Кирша уж на Рясском купцов душит. За Киршей гонятся в Пронск, а он в Перевитске спать ложится. Добычу свою Кирилл складывал здесь, в тайниках, в оврагах, под Микейшин досмотр.