— Я буду играть тихонько.

— Играйте громко! Играйте громко! — воскликнул Митя. — Никто, кроме нас, не услышит.

Митя обхватил руками колени и ободряюще закивал.

— Ведь музыка — тоже пища, — сказал Андраши по-английски, прислушиваясь к струнам. — Так, кажется, утверждал кто-то из ваших поэтов, капитан Корнуэлл? Коль музыка — та пища, что тебе… — Он посмотрел на Корнуэлла и расхохотался. — Знаете, мне никогда не удается запомнить как следует…

Они увидели его совсем новым.

Сначала он сыграл что-то для себя, что-то им неизвестное. Они слушали разочарованно. На середине медлительного пассажа Андраши остановился, опустил скрипку на колени и принялся растирать пальцы. Он сказал виновато:

— Все не то, не правда ли? Барток… стоит ли… даже если бы я мог его играть вот такими пальцами… — Он подмигнул Тому. — Не сыграть ли вам взамен «Голубой Дунай?» Не стоит? И я тоже так думаю. Слишком уж близко — как это у вас говорится, э, сержант? — слишком уж близко к самым ребрам.

Андраши опять засмеялся. Они невольно засмеялись вместе с ним. А он пустил в ход свой небогатый запас русских слов:

— Как вы полагаете, господин Малиновский? Митя невозмутимо помахал рукой.

— Играйте, играйте! — сказал он только. Андраши сидел в самом центре, так что их круг против обыкновения был полным и завершенным — даже Касим и Халиф, хотя они и стояли чуть в стороне, были сейчас с ними. Возможно, Андраши не хуже них понимал всю важность этого странного и неожиданного чувства общности. Он обвел взглядом кольцо лиц, сереющих в вечерней мгле, и медленно, задумчиво кивнул.

— Ну, так я сыграю для нас всех. В честь этой ночи, которая принадлежит судьбе и которую никто из нас не забудет. — Он усмехнулся. — И в конечном счете, может быть, даже и лучше, если поближе к ребрам. Ведь мы, можно сказать, уже дошли до ребер, как вам кажется?

И он заиграл «Голубой Дунай» с такой упоенной веселостью, что самый воздух вокруг затанцевал. Кончив, Андраши сказал Корнуэллу:

— Это для вас, капитан. Чтобы напомнить вам добрые веселые годы. А теперь я сыграю кое-что для вас, господин Малиновский. Или я должен говорить: «товарищ Малиновский?»

— Хотите начать политическую дискуссию? — улыбнулся Митя.

Андраши в притворном испуге поднял руку.

— Боже упаси! И все-таки я вас удивлю, господин Малиновский.

Он снова прижал скрипку к плечу и заиграл: простые, безыскусственные звуки слагались в песню, которая словно молила, чтобы ее запели. Андраши то и дело поглядывал на Митю, а когда Митя наконец запел, удовлетворенно кивнул, наклонил голову чуть ниже и продолжал играть с сосредоточенным вниманием аккомпаниатора. Звуки скрипки сливались с Митиным голосом, сплетались с жалобным посвистом ветра, росли и крепли, заполняя все вокруг.

Когда Андраши и Митя кончили — а кончили они на едином вздохе, — Том заметил в их глазах влажный блеск.

— Вас удивляет, где я мог слышать ваши песни? — спросил Андраши. — Знаете, они вызывают у меня слезы даже здесь. Даже через столько лет, — продолжал Андраши тихим, умиротворенным голосом. — Была ведь и другая война, в дни, когда я был молод, как вы теперь. Мы надели оперенные шлемы и отправились воевать в Карпаты с русским царем. Мы сражались за нашего доброго старого императора Франца-Иосифа, австрийцы и венгры, бок о бок. Совсем другая война, и все-таки, разумеется, точно такая же. Мы сражались очень упорно. Как и все. Как и русские. Сотни были убиты… да что я говорю, тысячи, миллионы были убиты. А некоторые попали в плен. Как попал в плен я, — мягко произнес он. — Русские взяли меня в плен в окопах карпатского фронта и отправили на поезде за Уральские горы, в Сибирь. Добирались мы туда, насколько помню, около полутора месяцев. — Он положил руку Марте на плечо. — Есть нам хотелось даже больше, чем сейчас тебе и мне. Но, как видишь, я остался жив и здоров. Потом нас привезли в Томск, — он еще раз кивнул Мите, — и поселили в бараках. Там мы жили очень долго. Пожалуй, три года. А затем, на третью зиму… или на четвертую? Никто не способен ясно запомнить войну, и все немножко присочиняют. Ну, как бы то ни было, никакого порядка не стало и много народу умерло от тифа. Однако стоял такой мороз, что мы просто складывали трупы штабелями во дворе бараков и оставляли их так до весны.

— В такие холода рыть могилы невозможно, Земля ведь промерзает, — перебил Митя.

— Совершенно справедливо. Мы и не рыли. Но никаких вредных последствий это не имело. Ведь они были заморожены в соответствии с самыми жесткими требованиями санитарии.

Митя спросил:

— Весной вы их похоронили?

— Да. Русские нам помогли. Мы хоронили всех вместе — наших мертвецов и их мертвецов. Вот тогда-то я и запомнил эти песни. Мы пели их вместе — русские и мы, военнопленные.

— А как вы вернулись на родину? — спросил Корнуэлл.

— О, началась революция. И все военнопленные были отпущены на свободу. Мы добирались домой как могли. Добирались очень долго и все вперемешку. Все голодные.

— И вы все пели одни и те же песни, верно? — сказал Том.

Андраши посмотрел на него с недоумением.

— Да, конечно. А что?

— Ничего. Просто так.

Те же песни, но с разными словами. Во всяком случае, с разным смыслом. Теперь это было абсолютно ясно.

— Да, все голодали, — сказал Митя.

— Вы представить себе не можете, какой царил хаос. — Андраши засмеялся и снова взялся за скрипку. — Но мы об этом говорить не будем, э? Теперь все переменилось и настал ваш черед оказаться в наших странах, здесь, на Западе. И конечно, все будет совсем по-другому.

— Да, — кивнул Митя. — Все будет по-другому.

— И — простите меня — вы, конечно, считаете, что будет лучше?

— Да, — сказал Митя. — Будет лучше. Для вас и для нас.

Между ними, разделяя их, легло молчание. Андраши опять заиграл, но уже для себя — въедливый, навязчивый мотив, который разбил их единение, и он вновь остался сам по себе — одинокий скрипач, нелепо сидящий верхом на бревне посреди островка, затерянного в ночи.

Спали они плохо и погрузились в глубокое беспамятство только перед зарей.

Один Касим видел, как по воде пополз рассвет, размывая черные тени в серые тени, медленно снимая слепоту с глаз. Касиму нездоровилось, и, проснувшись совсем рано, он побрел в дальний конец острова.

И оттуда, когда заря раздвинула черные завесы, Касим увидел длинное существо, которое скользило по воде под взмахами многих рук, поднимавшихся и опускавшихся, подобно крыльям. Хлопая своими крылоподобными руками, оно уткнулось в берег. Из-за деревьев Касим увидел, как первые два человека сошли на берег — их винтовки, словно копья, вонзились в прозрачную бледность наступающего дня.

Глава 4

Времени у них оказалось больше, чем они могли рассчитывать. Они оделись, собрали вещи, благо их было немного, скатали палатку, привязали ее к ременной лямке, сложили одеяла и затаились на палой хвое. Митя сразу ушел на разведку с Касимом и Халифом. Теперь он вернулся, возник между ними, как человек, вынырнувший из глубины земли. Он зашептал, что высадившийся на острове патруль — человек десять-двенадцать — устраивается на привал.

— Так они не знают про нас?

— Пока нет.

Вмешался Андраши:

— Значит, мы сможем незаметно перебраться на тот берег?

— Будь у нас лодка…

— А у нас что, нет лодки?

— Ее взял Марко. Другой ведь не было.

Митя отмахнулся от возмущенных протестов Андраши.

— Их всего десяток. И они думают, что они тут одни. Вон там, за деревьями, среди камней, мы сможем… — Он нагнулся, сгреб одеяла и пошел через лужайку. С каждой минутой становилось все светлее.

Они похватали остальные вещи и пошли за ним. На мыске среди деревьев кольцом лежали большие камни. Тут у них за спиной была река, а впереди — широкая прогалина. Невидимый патруль находился от них ярдах в двухстах.

В мутном свете занимающейся зари они устроили военный совет. У Касима с Халифом были винтовки и примерно по тридцати патронов на каждого. У Мити был «шмайсер», немецкий автомат, у Корнуэлла — его собственный «стэн», но почти без патронов. Его кольт сорок пятого калибра взял Том.