Митя сухо прервал его:

— Ты о нас ничего не знаешь. Ничего.

— Этим ты не отделаешься. Они же погибли, эти девять бедняг? Вот что важно. Да, важно, слышишь?

— Ты ошибаешься. Важно не это. Во всяком случае, сейчас.

— Ну так, значит, ты такой и есть.

Он физически ощущал весь накал Митиного гнева. Но Митя продолжал ровным голосом:

— Это не имело бы значения, даже будь все так, как ты говоришь. Сейчас для нас важно только то, что мы должны сделать, то, что мы будем делать.

— Ну нет, для меня это имеет значение.

Митя ответил не сразу, и их вновь разделила враждебная пауза. А когда он опять заговорил, голос его стал другим. Гнев исчез.

— Есть ли смысл в разговорах? — Он сделал глубокий вдох и медленно выпустил воздух между растрескавшимися губами. — За это время я выучил один урок. Может быть… да, пожалуй, и тебе его придется выучить. — Митя перевернулся на спину, сел по-турецки, вскинул руки и тут же их опустил. Потом сказал резко: — Тебе придется научиться вот чему: простить себе, понимаешь? Никто другой за тебя этого не сделает. Вот что я понял. Это ты должен сделать сам. Иначе ты не сможешь жить.

Он в бешенстве смотрел на Митю, стараясь угадать, что Митя от него утаивает. Но Митя смотрел куда-то мимо — серьезно, спокойно, открыто.

— Ну так я тебе объясню. Да-да, теперь ты меня послушай. По-твоему, я не понимаю, что ты, собственно, мне говорил?

Он уловил иронию в неторопливой Митиной улыбке и с бесповоротной уверенностью почувствовал, что вот таким он будет помнить этого человека в грядущие годы — если у них будут эти годы (будут, черт подери, теперь они обязательно будут!). Землисто-серое лицо Мити было совсем старым — из-за постоянного напряжения, из-за голода, из-за рубцов прошедших лет. Его тело в грязной одежде было медлительным и неуклюжим, лицо с носом картошкой, с широким щербатым ртом — почти безобразным. И тем не менее от него исходило ощущение редкой гармоничности и даже мягкой доброты. Митя не был сломлен, он не был побежден.

— Когда нас спросят потом… после всего… как это было на самом деле, что произошло, что было правильным, а что неверным, нам будет трудно отвечать. Да-да, я тебя хорошо понимаю. Вот, например, эти женщины… — Он осекся, протянул было руку, опустил ее. — Жители Нешковаца… — начал он снова. — Спрашиваешь себя, как ты можешь жить, когда они погибли. И погибли из-за нас с тобой… из-за всего этого. — Митя заставлял себя говорить, словно выжимая кровь из тайной раны.

— Это ведь фатализм? — пробормотал он. — Загадочная русская душа…

— А, слова, и ничего больше! — ответил Митя. — Вот послушай. Послушай, что было со мной, и тогда суди. Суди, как хочешь.

Он уперся локтями в колени и наклонился вперед.

— Я родился в Сибири. В тринадцатом году, за четыре года до революции. — Из его ладони струйкой сыпались сосновые иглы. — Отец воевал в первую мировую и не вернулся. Матери пришлось очень тяжело. Она делала что могла, только этого было мало. Я не знаю, что с ней случилось. Только я остался совсем один. Таких детей тогда были тысячи. Слабые умирали. И я, наверное, умер бы, но меня взял к себе дядя… — Митя глубоко вздохнул и зажмурился, потому что выглянуло солнце и серая вода нестерпимо засверкала. — Шла гражданская война. Я был совсем малышом и мало что помню. Но я помню голод и еще помню колчаковских казаков, которых расквартировали на нашей улице. Тетка и двоюродная сестренка умерли с голоду, а потом постарались и беляки. Они забрали дядю, но он убежал и вернулся в дом, где ждали мы с Сашей. Это я помню. Мы прятались с Сашей в доме много дней и боялись выглянуть на улицу. Да что я говорю — дом! Сараишко, перегороженный пополам. Из дома они нас выкинули, сказали, что он слишком хорош для большевистского отродья. А ведь они тоже были русские. Нет, я не жалуюсь. И не собираюсь рассказывать трогательных историй. Мы с Сашей не умерли. Мы выжили. — Он посмотрел на Тома и улыбнулся своей неторопливой улыбкой. — Мы выжили, слышишь?

Том сказал:

— Я тоже рос сиротой. Только мне повезло больше, чем тебе. Относительно повезло, конечно.

Митя как будто хотел что-то спросить, но передумал и продолжал:

— Да, мы выжили. Революция победила. Вот ты сказал — барьер, а ведь мы просто жили и делали что могли. Я ходил в школу. Получил образование, стал инженером. Позже мне даже предлагали ответственную должность, но это было не для меня.

— А почему? По-моему, ты вполне мог бы…

— Помнишь, ты мне рассказывал про тот день… когда ты не пошел со своими друзьями? Когда ты не поехал воевать в Испанию? Вот по той же самой причине. Я не мог себе простить.

— Так тебе же и прощать было нечего!

— Да, но, по-моему… — Он помолчал, потирая лоб. — Понимаешь ли, важно осознать, что быть человеком всегда и во всем порой бывает нелегко и все-таки надо. — Он досадливо махнул рукой, рассыпав дождь иголок. — Нет, это не исповедь. Мне исповедоваться не в чем. Я просто объясняю, понимаешь? — Он опять замолчал, а потом заговорил о другом — о деревне своего детства, о сибирском городке, над которым прокатывались бури гражданской войны, о мальчишеских прогулках по весенней степи, когда сходил снег и земля, комкастая земля Западной Сибири, выпивала талые воды, и о том, как в этот детский мирок вошел большой мир.

— Я вырос, стал инженером — там, где своих, русских инженеров прежде никогда не бывало. Я и десятки… да что там? Сотни и сотни других. Мы построили первый большой завод в Новосибирске. Мне тогда едва восемнадцать исполнилось, понимаешь? Мы строили, строили, строили. Я знал, что мы создаем новый мир для нас, для всех нас. По-твоему, я ошибался?

Том покачал головой:

— Не знаю. Откуда мне знать, черт побери?

— Ну, неважно, мы-то в это верили. И ты поверил бы. И так это было на самом деле. Мы работали по двенадцать часов в день, а то и больше. И нередко без выходных. Но я вовсе не хочу сказать, что мы были героями. Просто мы знали, что либо так, либо нужно смириться с поражением.

— Похоже, вам требовался приличный профсоюз!

— Чтобы защищать наши права от нас самих же? — Митя стукнул по земле кулаком, — Ну, да я же о себе рассказываю. Я стал инженером. Хорошим инженером. Когда мне исполнилось двадцать, я думал: ну, теперь я мужчина, теперь я способен взять на себя любую ответственность. — Он мягко усмехнулся. — Возможно, тогда я не так ясно все видел, как теперь. Ну да не о том речь. Когда мне исполнилось двадцать, я твердо знал, что могу стать полноправным участником строительства, могу взять на себя ответственность. И взял. Теперь я отвечал за других рабочих. — Глаза Мити блестели от волнения, а может быть, в них просто скользили отблески реки. — Одно нам было ясно, абсолютно ясно: что бы ни случилось, пути назад нет. — На мгновение между ними вновь возникла стена враждебности. — Или, по-твоему, мы могли поверить, что есть смысл вернуться к колчаковским бандитам, голоду, ненависти, ко всему этому? — Митя неожиданно расхохотался и хлопнул Тома кулаком по плечу, сметая стену. — Так, значит, пути назад не было, а только вперед, понимаешь? Жизнь — норовистая лошадь, которая измолотит тебя копытами, если дать ей волю. Но ее можно покорить, подчинить себе, сделать из нее то, чем она должна быть, — созидательницу вселенной, не меньше. Мне понадобилось много времени, чтобы понять это. Но в конце концов я понял. И вот тогда… знаешь ли… тебе покажется странным… и вот тогда я смог что-то простить себе, тогда я начал жить снова, тогда я понял все величие того, что мы сделали. Это было великим и нужным для нас и для всех. — После некоторого молчания он кивнул и добавил: — Вот как наши сейчас бьют там захватчиков, освобождая весь мир.

— На мой взгляд, у тебя что-то концы с концами не сходятся, — не удержался Том, догадываясь, что Митю это не заденет. — Тоже мне политическое объяснение.

— Я сказал тебе правду. Приложи ее к собственной жизни. Если только не побоишься.

Он сказал, защищаясь: