Альбина поворачивает голову в мою сторону.

 – Я никуда тебя не отпущу, Настя.

 – А я не стану спрашивать у тебя разрешения, – отвечаю я весьма резко. – Я свободный человек, и никто не имеет права ограничивать мою свободу. Мне нужно домой. Диана Несторовна, вы не могли бы меня подбросить?

 – Разумеется, родная, – отвечает та, потушив окурок. – Если Якушев опять будет тебе досаждать, сразу звони мне. Я с ним разберусь.

 Альбина молчит. Ей придётся звонить Мадине и отменять её выходной.

 Домой я захожу не сразу: сначала я наведываюсь к родителям Ники. Я не могу отделаться от чувства вины перед ними, хотя они меня ни в чём не винят.

 Мне открывает Надежда Фёдоровна.

 – Здравствуй, Настя, заходи.

 Раньше я часто бывала у Ники дома, и здесь мне всё знакомо. Знакома эта тесная кухонька, этот маленький стол, старый линолеум, газовая плита. Надежда Фёдоровна в знакомом мне шёлковом халате хлопочет у плиты: ставит чайник, убирает сковородки. Рассказывает новости:

 – Бабушка в больнице с инфарктом... У Виктора опять почки, кучу денег надо на лекарства. Опять его с работы уволили... Кручусь, верчусь, из сил выбиваюсь... – Вздыхает, садится, устало улыбается. – Да нет, я не жалуюсь на судьбу. Угораздило вот только Нику... Тут на днях Ольга... – Поясняю: Ольга – сестра Ники. – Ольга с мужем и его родителями в гостях были. Так мне им в глаза посмотреть стыдно. Они хоть и не говорят ничего, а всё равно...

 Мы молчим, слушаем шум чайника на плите. Тикают часы. На правой стороне оконной ниши пляшут солнечные зайчики: весна.

 – Скрыть это не скроешь, – продолжает Надежда Фёдоровна, зачем-то двигая туда-сюда сахарницу. – Перед людьми неловко... Как пятно какое-то.

 – Не всё ли равно, что думают люди? – говорю я. На самом деле я мало чем могу её утешить, но ведь нужно что-то говорить, раз уж пришла! – Пусть думают, что хотят. С каждым может случиться... Как говорится, от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Пятно? Нет, это не пятно, а беда.

 – Для нас – беда, – вздыхает Надежда Фёдоровна. – А для других людей – пятно.

 – Она сама отвечает за свои поступки, – говорю я. – Она взрослый человек, а вы ни в чём не виноваты.

 Мать Ники горько улыбается. Эта улыбка старит её, сразу добавляет ей морщинок; в ней – усталость, боль и какое-то почти святое смирение.

 – Может, и виновата... Недоглядела, недовоспитала. Что-то упустила. Люди ведь об этом в первую очередь думают.

 – У вас хорошая семья, – говорю я. – Вам не в чем себя упрекнуть.

 Надежда Фёдоровна качает головой: видимо, она с этим не согласна. Я молчу, слушаю чайник. Он закипает, и Надежда Фёдоровна заваривает чай. Достаёт и ставит на стол всё, чем они богаты, – с улыбкой святого смирения, от которого у меня щиплет глаза и сжимается горло. В воздухе висит несказанное: может, в этом есть и моя вина. Пляшут солнечные зайчики на стене, по улице идёт весна, и ей, нарядной и светлой, нет заботы о том, что у кого-то сейчас горе: солнце ведь светит для всех одинаково.

 Я сижу в комнате за столом Ники. Её кровать аккуратно застелена, на покрывале – ни морщинки. Ещё нескоро она снова её займёт, думается мне, и слёзы опять набегают. Сейчас у неё всё казённое: и постель, и пища, и крыша над головой. Надежда Фёдоровна раскидывает карты, вздыхает.

 – Да, вот оно: казённый дом и дальняя дорога. А это что? Дама червей... Какая-то женщина на сердце.

 Я вздрагиваю: женщина на сердце – ведь это я. Бегут машины по улице, сияет солнце, шумят деревья. Всё как всегда, жизнь продолжается, день сменяется ночью, за зимой приходит весна. И так будет всегда.

 Домой я иду пешком, внутренне сжимаясь от ожидания: не выпрыгнет ли из-за угла Якушев? В небе плывут лёгкие облачка, мимо снуют машины, куда-то идут люди, а его нет. Мне с трудом верится. Я даже не знала, как прекрасно я жила, пока он не появился в моей жизни.

 Открываю своими ключами дверь, вхожу. Дома никого нет. Тапочки отца стоят у двери, тикают часы, в холодильнике пельмени и колбаса. Сажусь на диван, обвожу взглядом комнату. Когда он снова появится? Не может быть, чтобы он от меня отстал.

 Однако сиротливый вид полупустого холодильника наводит на меня тоску, и я иду в магазин. Притащив полный пакет продуктов, я принимаюсь готовить, поглядывая на часы: в шесть должен вернуться отец. Без десяти шесть я выключаю плиту: борщ с фрикадельками, котлеты с гарниром из жареных кабачков с луком и блинчики с творогом готовы.

 Шесть часов, десять минут седьмого – время ползёт медленно. Отец задерживается, и я начинаю нервничать: у меня нехорошее предчувствие. В полседьмого я выхожу на балкон. Странное, скверное предчувствие становится всё явственнее, я тревожно всматриваюсь вдаль. Может, опять загулял? Если так, то ещё слава Богу, а если...

 Якушев?

 Нет, нет, только не это. Если он навредит отцу, я точно убью его – насажу на копьё и сделаю из него шашлык!

 Сердце в груди висит тяжёлым камнем, по спине бегают тревожные мурашки, кишки превратились в глыбу льда: я жду самого страшного. В полвосьмого в замке поворачивается ключ, и я вздрагиваю: наконец-то! Слава Богу, хотя бы живой... Да, по тому, как он открывает ключом дверь, я сразу определяю, что он выпивший, но это неважно: главное, он жив и здоров, Якушев с ним ничего не сделал...

 Но слишком рано я обрадовалась: отец возвращается не один.

 – Вот, прошу вас, проходите, – слышу я его пьяненький голос. – Наше скромное жилище... Добро, так сказать, пожаловать...

 Ещё не видя, с кем он пришёл, я нутром чую Якушева, и не ошибаюсь. Волна аромата дорогой туалетной воды, элегантный костюм и галстук, огромный букет цветов в шуршащей обёртке – всё это могло бы произвести очаровывающее впечатление, но только не на меня. Я знаю, кто он на самом деле, и он знает, что я знаю.

 – Настя! – говорит отец, и по его речи я определяю принятую им дозу: не менее полбутылки. – Настя, вот это... Я даже не знаю, как сказать! – Посмеивается, и Якушев вторит ему сладчайшей улыбкой. – Вот этот человек, Андрей... забыл, как вас по отчеству?

 – Фёдорович, – подсказывает Якушев. – Но можно и без отчества.

 – Да! – охотно соглашается отец. – Давайте без отчеств, так проще... Настя, ты меня, конечно, извини... Я выпил, признаю. Но как тут было не выпить, когда у меня просят твоей руки! Чин чином, как в старину!

 Я не верю своим ушам, а Якушев протягивает мне шуршащий букет. Цветущий, элегантный, аккуратно подстриженный, пахнущий дорогим парфюмом, он целует мне руку и говорит:

 – Да, Анастасия Петровна, вы не ослышались. Я люблю вас и прошу стать моей женой.

 – Вот такие пироги! – смеётся отец.

 В руках у него пакет, а в пакете – безобразие! – две бутылки дорогой водки, бутылка коньяка и вино, а также всяческие деликатесы, фрукты и конфеты.

 – Вот, возьми, тут... – Отец протягивает мне пакет. – Это от Андрея. Я уж отказывался, но он настоял.

 Мои вмиг ослабевшие руки не могут удержать пакет, и Якушев его подхватывает.

 – Осторожно!

 Он хозяйничает сам, как у себя дома: выставляет на стол содержимое пакета, раскладывает по тарелкам, нарезает, наливает. Я хочу крикнуть отцу, чтобы он ничего не ел и не пил, но у меня отнимается язык, и я в каком-то ступоре смотрю на них. Кошмар, катастрофа. Нам конец. Троянский конь. Змий-искуситель.

 – … вот так мы и познакомились, – болтает между тем Якушев. – Признаюсь откровенно: Анастасия сразу поразила меня. Я не могу спать, не могу есть, не могу работать – всё думаю и думаю о ней!

 Отравленное зелье льётся в рот отца, а я ничего не могу сделать. Всё как в кошмарном сне. Ватные ноги подкашиваются, и как по заказу подо мной оказывается табуретка.

 – Правильно, Анастасия Петровна, присаживайтесь, – обхаживает меня Якушев, наливает вино и пододвигает конфеты.

 Я не беру бокал, и он сам вкладывает его мне в руку.

 – Предлагаю тост! – восклицает он. – За вашу прекрасную дочь, Пётр Иванович.