И хотя Джон Уорнер не знал о когда-то имевшем место романе между Элизабет и Лернером, ему было известно о ее отношениях с торговцем подержанными автомобилями Генри Уинбергом. Желая помочь супруге высвободиться из уинберговских пут, сенатор Уорнер вместе с нею летал в Калифорнию, где имел с ним встречу. Элизабет пообещала выступить от его имени в суде, когда Уинберг подал иск против журнала «Инкуайерер», заявившего, будто Элизабет в свое время сделала ему подарков на сумму в 770 тысяч долларов. В обмен на свидетельские показания в суде Элизабет потребовала от Уинберга полного прекращения их делового сотрудничества в косметическом и бриллиантовом бизнесе. Кроме того, она настаивала на том, чтобы Уинберг дал обещание не разглашать подробности их отношений кому бы то ни было.
Во время избирательной кампании Уорнер пообещал, что в первый год своего сенаторства он не станет совершать никаких поездок за границу. «Я остаюсь дома», — утверждал он. Ему не хотелось брать пример со своего предшественника, который за время своего пребывания в должности сенатора успел посетить сорок стран. Уорнер поставил Элизабет в известность, что не может путешествовать с ней, и поэтому, если она намерена принять приглашение президента Анвара Садата посетить Египет или же почтить своим присутствием кинофестиваль на Тайване, то ей придется отправиться туда одной или же в сопровождении своей английской приятельницы Шарон Хорнби.
Пообещав, что будет неукоснительно выполнять все свои обязанности, даже если ради этого ему придется засиживаться в Капитолии допоздна, Уорнер заявил супруге, что не всегда сможет сопровождать ее по вечерам в гости.
Элизабет, отдавая себе смутный отчет в том, с какими личными жертвами это связано, сказала, что понимает его. Первое крупное разочарование постигло актрису в день ее рождения, когда ей исполнилось сорок семь лет. В тот вечер был заказан столик у «Доминика», в лучшем французском ресторане Вашингтона, который Элизабет особенно любила.
Уорнер позвонил ей в самую последнюю минуту, чтобы сказать, что не сможет прийти, поскольку сессия Сената затянется допоздна и ему не хотелось бы пропускать перекличку. Расстроившись, Элизабет в сердцах бросила трубку, налила себе стаканчик и позвонила ресторатору Доминику Д'Эрмо. Она сказала ему, что Джон задержится в Сенате, а она не может в одиночку появиться в ресторане, поскольку это вызовет пересуды. Однако, добавила она, одиночество для нее невыносимо, и поэтому не мог бы Доминик оказать ей любезность и приехать к ней в Джорджтаун, чтобы приготовить обед у нее дома. Доминик, который впервые познакомился с Элизабет в Париже в 1963 году, поинтересовался, чем бы ей хотелось полакомиться. «Крабы, — ответила она, — рыба, шампанское «Дом Периньон» и шоколадный торт». Доминик отдал заказ своему шеф-повару, выбрал несколько бутылок самых изысканных вин и лично отвез праздничный обед в шикарный уорнеровский особняк на S-Стрит. Он остался вместе с Элизабет немного выпить и поболтать. Через несколько часов появился сам сенатор. В тот вечер Доминик уезжал от Уорнеров в полной уверенности, что Элизабет Тейлор все еще любит Ричарда Бертона. Но Джона Уорнера это мало волновало.
«Для любой женщины это нелегко — ждать допоздна, когда ее муж наконец вернется домой, — сказал он. — По правде говоря, это самые трудные перемены в ее жизни. Но теперь для Элизабет главная ее роль — это роль жены, роль хранительницы домашнего очага. Это ее роль номер два — что же, я только поощряю ее дальнейшую карьеру: она вполне может позволить себе сниматься в небольших ролях, работа над которыми занимает один-два месяца. Ну, а кроме того — ей хочется быть настоящей женой сенатора».
Перспектива превращения Элизабет в добропорядочную сенаторскую супругу, облаченную в полосатую форму общества Красного креста с эмблемой на левом рукаве «Женщины Американского Сената», вынудила репортеров однажды утром вскоре после вступления Уорнера в должность броситься в Капитолий, дабы запечатлеть высокопоставленных дам за работой. Разумеется, на следующий день в газетах появились снимки исключительно одной жены — Элизабет Тейлор. По официальным свидетельствам, никто из сенаторских жен не выказал по этому поводу никакой зависти. Правда, в кулуарных разговорах кое-кто заметил, что она «слишком сильно накрашена», хотя большинство сошлись на том, что в целом миссис Уорнер «держится приветливо и не задирает нос».
«По всей видимости, ей хорошо известно, что, где бы она ни появилась, фотографы будут следовать за ней по пятам, а без косметики она не так хорошо получается на фотографиях», — заметила одна из сенаторских жен, пытаясь как-то объяснить густо накрашенные веки в стиле Клеопатры. «Элизабет — давняя знакомая Хальстона, и, возможно, она попросит его придумать для нас новую форму общества Красного креста — с глубоким декольте», — шутила другая. Что касается самой Элизабет, то она публично заверяла общественность в своих симпатиях к остальным сенаторским женам. «Мне легко и приятно в их обществе, — уверяла она. — Все они немного с чудинкой, и у них есть чувство юмора. Они умеют посмеяться над собой. Ведь если вы занимаетесь политикой, не имея при этом чувства юмора, — ваша песенка спета».
В новой для себя роли сенаторской жены Элизабет начала принимать участие в официальных мероприятиях. Она посещала по всей Вирджинии школьные фестивали драматического искусства, вносила свою лепту в мероприятия, посвященные Международному году ребенка. Элизабет никогда не выступала с пространными речами. Она просто выходила на публику и произносила несколько слов, что приводило присутствующих в неописуемый восторг. Люди ощущали свою избранность уже от того, что имели счастье лицезреть знаменитую киноактрису вблизи. Когда же она говорила им, какое удовольствие испытывает от своего перевоплощения из кинозвезды в жену политического деятеля, публика просто млела от восторга.
«И на том, и на этом поприще вы всегда на виду, вы всегда готовы к действию, — вещала она, — лишь с той разницей, что политика это настоящая жизнь, а шоу-бизнес — выдумки и фантазия. В политике вы пишете свой собственный сценарий. Здесь нет Теннесси Уильямса, который бы написал его за вас, и если вы испортили свой выход, вы не можете требовать для себя нового дубля или же валить всю вину на режиссера. Разумеется, в шоу-бизнесе вы чувствуете себя более защищено. В политике же — нет. Здесь вам могут задать оскорбительный вопрос, и хотите вы того или нет, но приходится на него отвечать»
Даже после того, как избирательная кампания подошла к финишу, репортеры продолжали выслеживать Элизабет буквально на каждом шагу, щелкая блицами, стоило ей только появиться поблизости. Ее продолжали засыпать вопросами, и каждый раз Элизабет ощетинивалась, когда, как ей казалось, кто-то пытался приуменьшить ее новую роль. Неужели ей и впрямь нравится купаться в отраженных лучах славы своего мужа, нежели самой сиять звездным блеском?
«Послушайте, — как-то раз оборвала она одного репортера, — я тружусь с десяти лет. Меня еще рано списывать в расход. Я еще не намерена поставить на себе крест. У меня нет проблем с самооценкой, и я вовсе не собираюсь холить и лелеять свое «я». Мне прекрасно известно, кто я и что я являю собой, и не как кинозвезда, а просто как женщина».
Элизабет испытывала все возрастающую неприязнь к прессе — и неудивительно, ведь ей то и дело попадались на глаза такие словечки в свой адрес, как «перезрелая», «дородная», «рубенсовская толстушка». Доходили до нее и перешептывания, что она, мол, попивает. «Знаете, я не уверена, действительно ли во всем виноват кортизон (прописанный ей от воспаления суставов), а не «Джек Дэниэльс», — заявила одна дама репортеру журнала «Пипл». Как-то раз во время обеда в ее честь Элизабет даже возмущенно вышла из зала, когда какой-то комик пошугил насчет ее бюста — что тот-де «спускается к ней на живот, как солнце в море». Элизабет постоянно приходилось читать бесчисленные злорадные комментарии насчет ее избыточного веса, которые неизменно сопровождались на редкость реалистичными фото. В конце концов, она отказалась давать интервью и все реже показывалась на публике, предпочитая есть и пить в стенах собственного дома.