Теодорих Второй любил возвращаться из походов в одиночестве и вызванной сим тишине, предаваясь неспешно текущим мыслям и будучи в это время просто человеком, со своей усталостью, своими годами и своими надеждами. Дорогой можно было просто остановиться, спешиться, напиться ломящей холодом зубы воды лесного родника и полежать в высокой, шепчущей что-то под аккомпанемент легкого ветерка траве, вдыхая ее пьянящий аромат. Не жаждал он ни почестей, ни лизоблюдства, ни даже элементарного внимания своих подданных. В настоящее время это было излишне. Да и можно ли всерьез говорить о подданстве в густой, прогорклой, как прошлогодний жир, атмосфере, состоящей из пота, крови и страха? Натурально, истинный гот страха пред отрепьем не испытывал, но перед нищетой, плачем жен и медленной гибелью детей был бессилен…

Теодориху были ненавистны эти мысли. Он был истинным королем Тулузского царства, разделяющим беды своего народа в полной мере и не променявшим бы мысли о плаче в землянках на таковые об оргазмических судорогах в ухоженных покоях. Впрочем, покоев он не знал никогда, да и, надо признать, вообще не задумывался о всякого рода глупостях, будучи преданным своему призванию и истории…

Откашлявшись, отплевавшись и наконец-то восстановив дыхание, Теодорих снова влез на коня, постаравшись сделать это легко и непринужденно в попытке отогнать тревожащие самооценку мысли о мешающем в полную силу существовать возрасте.

Не спеша и не подгоняя отдавшую, как и он сам, все силы бою лошадь, Теодорих Второй медленно поднимался в последнюю отделяющую его от дома и вожделенного отдыха гору, предвкушая чашу хмельного напитка, жареное на вертеле мясо, радостную суету приближенных и, наконец, мягкие, вызывающие дрожь объятия ненаглядной Кеслы.

Преодолев последний рубеж, король сейчас же понял – что-то не так. Настолько не так, что сердце, крошась, заныло, а голову бросило в жар. Липкие от пота пальцы судорожно сжали поводья, а внизу живота тягуче засосало. Распахнутые настежь тяжелые ворота, изрытое копытами поле вокруг чертога и отсутствие каких-либо звуков изнутри могли говорить лишь об одном – крепость разорена, разграблена и покинута. Гарнизон, несомненно, перебит и Агривульф, скорее всего, весит на каком-нибудь столбе с вырванными глазами, будучи подверженным одному из излюбленных методов казни вандалов. Но, о боги, каким же невиданным образом удалось этим шакалам обвести Агривульфа вокруг пальца? Какой же численности и ярости должна была быть свора нападавших, что отборнейшие силы вестготов не сумели удержать крепости? Кесла…

Мысль о жене и постигшей ее, вне всякого сомнения, участи, бросила Теодориха в жар, шея и ладони мгновенно покрылись липким потом и тошнота подступила к горлу, тогда как откуда-то из глубины, клокоча, бурля и стремительно набирая силу, поднималась ярость.

О́дин! О́дин! Зачем допустил ты все это? Зачем разрешил ты диким варварам истоптать судьбу мою? Чем не угодил я тебе? Каким тайным замыслам твоим не соответствовал? Почему, почему позволил ты дикой собаке-горю впиться мне в горло? Как вернуться мне в Тулузу, к народу моему с таким позором, будучи покалеченным и неспособным более не то что править, а слова сказать разумного? Как смогу я защитить людей моего племени, их жен и детей от врага проклятого, если собственную жену уберечь не смог? Я не оставлю наследника и сдохну, как старый раненый олень, в каком-нибудь разящем навозом углу! Сдается мне, и взаправду придется искать помощи и содействия у чуждого мне арианского бога, ибо ты так равнодушен ко мне!

Спешившись недоезжая остатков крепости, Теодорих медленно, чуть покачиваясь от сбивающей с ног безысходности, пошел к воротам, в проеме которых виднелись бесформенные кучи какого-то мусора и два болтающихся на перекладине между столбами тела. Вандалы, как видно, и на сей раз не изменили своим привычкам…

Но что-то странное, тем не менее, было в обстановке, что-то не сочетающееся со стереотипом действий вандалов и сразу бросившееся в глаза старому опытному воину Теодориху, едва он оказался во внутреннем дворе крепости. Во-первых, за исключением двух болтающихся на балке тел, не было трупов. Если гарнизон, состоящий из без малого четырех сотен человек перебит, то все вокруг должно быть усеяно мертвецами и залито кровью, чего Теодориху констатировать не удалось. Во-вторых, не видно было и особых разрушений как во дворе, который Теодорих не спеша, по возможности разбирая мелкие завалы, обходил, так и на основных строениях. За исключением сваленной в кучи рухляди да вырванных с корнем ворот хлева все было, казалось, в порядке. Привычки же оставлять за собой здания нетронутыми и хозяйственные постройки не сожженными за вандалами не водилось. Те всегда и везде имели время и терпение уничтожить все сущее, превратить даже малейшее проявление цивилизации в хаос… Когда-то обществу придется принять и их, оплачивая последствия их оргий, но это дело будущего… Да и что размышлять о будущем вандалов, когда здесь ими и не пахнет!

В чуть покачивающихся по неизвестной причине трупах Теодорих узнал двух жрецов младшего ранга, живших в крепости и истово исполнявших свои религиозные обязанности в надежде сделать карьеру и удержать в огрубелых сердцах прочих, населяющих это временное пристанище, людях старую веру, столько веков подряд спасавшую их предков! Что могут новые боги, будучи лишь вымыслом новых хозяев? Да… Один, как видно, не оценил усердий своих юных адептов…

Глаза же их, остекленевшие и подернутые белесой пленкой, выколоты не были, что, несомненно, также говорило против идеи посещения крепости вандалами. Костровища под вертелами были разметаны и угли холодными, из чего явствовало, что происшествие, чем бы оно ни было, к последним суткам не относилось. Что же, все-таки, здесь произошло? О Один, дай мне хотя бы ответ на этот вопрос, дабы я знал, что делать!

Храбрый король вестготов, которому суждено было в будущем стать легендой, казался в этот миг совершенно сломленным и потерянным. Вопреки всем усилиям ему не удавалось собрать воедино мысли и волю и прийти к какому-либо определенному решению. Огромный, пышущий здоровьем бородатый гот совершенно потерял себя в столь незнакомой, а потому страшащей ситуации.

Собираясь двинуться дальше и обследовать внутренние помещения, Теодорих повернул ко входу и замер, заметив силуэт стоящего в дверном проеме человека. Так как тот находился в тени, то ни лица его, ни одежды Теодорих разглядеть не мог, но само появление здесь сей фигуры уже казалось странным, ибо в живых после подобных налетов, как правило, никто не остается. Но… Быть может, это труп, забавы ради повешенный у входа? Не раз в своей жизни и сам король племени западных готов оставлял кого-либо из челяди подобным образом «сторожить» хозяйскую обитель, ни мало не заботясь о нравственности, к слову сказать, не входившей в число его добродетелей.

Но силуэт стоящего медленно двинулся по направлению настороженно замершего в несвойственном ему смятении Теодориха. Он передвигался бесшумно и медленно, так что от напряжения и неизвестности на лбу короля выступил холодный пот и тишина, казалось, раздражающе зазвенела, проникая в каждую клетку его перевозбужденного мозга.

Но нелепая игра в прятки вскоре окончилась – в завернутой в серую сутану с натянутым до самых глаз капюшоном фигуре Теодорих узнал Мерсалла, главного жреца готов, которого в свое время едва не казнил за заочное оскорбление якобы безгрешного Агривульфа. Посеревшее лицо и потухший взор не старого еще человека не предвещали ничего хорошего. Но… В воспаленном мозгу Теодориха мелькнула пугающая мысль:

– Не приближайся ко мне, Мерсалл, я знаю, что ты мертв! Мертв, как все остальные! Каким неведомым образом удается тебе, жрец, стоять на ногах, какие силы держат тебя в этом мире – не ведомо мне, но, видно, богов всесильных ты умолил! Прочь, Мерсалл! – Теодорих привычным движением потянул меч, чувствуя, как ужас овладевает им и не понимая точно, что собирается делать, ибо до мозга костей религиозный король, само собой, разумел, что с мечом против мертвецов выступают лишь идиоты. И тем не менее, старая, заскорузлая как в мозгу, так и в руках привычка возымела действие.