— Эти пойдут на VIP-трибуны, — процедил он, и лицо его стало еще надменнее.

«Ну и что? „Этим“ — туда, нам — сюда, на „рабоче-крестьянские“ трибуны, а лошадки-то для всех одинаково стараться будут», — Марина не комплексовала по этому поводу.

Как то раз она сделала свою первую в жизни ставку наугад и выиграла — пустяк, конечно, но приятно. Радовалась, как ребенок, хлопала в ладоши.

Удивила реакция Дэвида:

— Нечему радоваться — ты не компенсировала даже стоимость билета.

По дороге домой сидела в машине, надувшись: «Как можно было не разделить моей шутливой радости?!» Находила оправдание только в том, что Джон делал ставки серьезно, со знанием дела, после тщательного анализа — и ничего не выигрывал.

Вечером Марина даже пожаловалась Крис — они с Энни заскочили ненадолго. Та, многозначительно взглянув на нее, ответила:

— Мне ли не знать, каковы мужчины! — и, словно спохватившись, добавила: — Вот кто никогда не будет осуждать деда, так это Энни — у них любовь на всю жизнь.

Энни исполнилось три года. Мать отдала ее в детский сад для детей от трех до пяти лет. Этот садик, по-нашему, все называли, однако, школой. По сути это и была школа с дисциплиной, формой, ранцем за спиной и дипломированными учителями. Занятия продолжались до полудня. Остаток дня девочка проводила с «child-minder»[53]. Такие няни были дороги, но очень ответственны и подготовлены. Обычно они собирали пять-семь детишек примерно одного возраста и проводили с ними целый день с восьми утра до шести вечера. Играли, гуляли, как-то ухитрялись отвозить и привозить из школы, готовили, причем дети в это время сидели вокруг стола и находились в поле зрения, стирали и сушили испачканную одежду. Никакая болезнь, включая ветрянку, не была основанием для того, чтобы не принять ребенка. Тут к этому относились спокойно: «Чем раньше переболеет, тем лучше, — от этого все равно не убережешься». Крис была очень довольна няней, хотя и платила ей треть своей хорошей зарплаты. Но помощь отца была нужна все равно: часто ее рабочий день начинался раньше восьми утра, иногда ей хотелось провести время без Энни. Дэвид говорил: «Монахиней мою дочь не назовешь».

Марина никак не могла привыкнуть к методам воспитания.

— Спать днем? Крис не разрешает.

— Но посмотри: она потягивается, трет глаза, явно хочет спать, уложить бы…

— Нельзя!

— Почему?

— Я не вмешиваюсь в воспитание, только помогаю. Крис не разрешает ей спать днем — тогда ребенок долго не засыпает вечером, а матери нужно иметь свободное время для себя.

Энни нездорова, кашляет, у нее горячий лоб. Тем не менее просит мороженого и получает его.

— Так делает Крис. Она никогда не обращает внимания на такие пустяки.

После мороженого собрался вести малышку на прогулку.

— Но ведь ей бы лучше остаться дома, полежать в тепле!

— Так велела Крис!

В парке девочка совсем раскисла: капризничала, просилась на руки. Дед не реагировал. Тогда Марина сама взяла ее на руки — тяжеленькая. Дэвид с неудовольствием забрал ребенка:

— Ну вот, раз ты ее взяла, теперь она ногами уже не пойдет.

Нежный и внимательный, когда они оставались вдвоем, Дэвид совершенно менялся в присутствии Энни: весь в напряжении, на шутки не отвечал, разговор не поддерживал. Марина как-то сказала ему об этом.

— Ты не знаешь, что случилось полгода назад. По моей вине мы ее чуть не потеряли тогда. С тех пор, когда я с ней гуляю, я не вижу никого другого.

Марина узнавала о муже все больше и больше. Казалось бы, у нее было достаточно времени узнать его еще до свадьбы — ан нет: тогда были каникулы, а не будни.

С удивлением Марина обнаружила, что за привычными фразами, вроде «я — простой человек», стоит реальная оценка его места в социальной структуре обществе:

— Я из Уэльса, мы все рабочие. Я — рабочий класс!

— Но ты ведь сделал карьеру, был менеджером высокого ранга, главой департамента, ты отдавал приказы подчиненным?

— Это ничего не значит. Да, я не работал руками и не был «синим воротничком», был «белым воротничком», но все равно — рабочим.

«Да, знаю-знаю, слышала уже много раз: „У советских собственная гордость: на буржуев смотрим свысока“. Но вы не правы, господин рабочий, — времена изменились, между рабочим и менеджером нет непробиваемой классовой перегородки, но тем не менее менеджер — это менеджер, а рабочий, пусть и с перспективой повышения, — это рабочий».

Марина сильно подозревала, что ее муж все еще не закончил какой-то давний спор, все еще кому-то что-то доказывает. И она оказалась права.

Как-то после нескольких бокалов вина Дэвид разоткровенничался:

— В первый раз я женился по страстной любви, но это было ошибкой: жена оказалась оппортунисткой.

В ответ на удивленный Маринин взгляд он раскрыл тему:

— Никогда не упускала ни одной возможности в жизни: выскочила замуж за меня против воли богатых родителей, чтобы уехать из уэльской деревушки, бросила меня, чтобы выйти за миллионера, бросила миллионера, чтобы выйти замуж за лорда. Теперь она леди.

По тону, каким это было сказано, Марина поняла, что бывшая жена-оппортунистка-ныне-леди все еще оставалась незарубцевавшейся раной, если не сердца, то самолюбия уж точно.

— Представь, она подделала мою подпись на документе, чтобы Крис приняли в дорогую частную школу для девочек. Я, конечно, был против этого, пусть бы дочь училась рядом с домом вместе с обычными детьми.

— Дэвид, в Москве мы с мужем сделали все возможное, чтобы найти для мальчиков хорошую «английскую» школу. Это естественно, когда родители хотят для детей лучшего образования!

— Ей не образование было нужно, а свои амбиции тешить — мол, дочь у нее учится вместе с детьми верхнесреднего класса. Я все это прекрасно понимал уже тогда.

Тогда — это, когда жена еще не принадлежала к аристократии и была с ним? Марина в таких разговорах улавливала некие следы зависти и злобы, что ей совсем не нравилось. Но может быть, она ошибалась…

Дэвид продолжал:

— Она отдала Крис в интернат, что я мог поделать — я же работал. Не навещала ее, даже на каникулы не брала… Когда пришло время заполнять всякие анкеты, в графе «родители» Крис всегда писала: «Отец. С матерью связи нет».

Но с рождением Энни все изменилось: состоялось примирение, мать стала навещать Крис и внучку. Там ее однажды случайно встретил Дэвид и сразу же ушел, не поздоровавшись. (Боги мои, какие страсти — прямо Монтекки и Капулетти!) Но по каким-то только ей известным причинам Энни бабушку не приняла. Пока, по крайней мере. Дэвид радовался: «Она тебя любит больше, чем родную бабку».

У Дэвида была и еще одна рана. Несколько лет после развода он жил в счастливом партнерстве с женщиной и двумя ее дочерьми, одна из которых была инвалидом детства — уже подросток, а мозг остался на уровне малого ребенка. Все у них было хорошо, но вот Крис закончила школу, так ненавистный ей boarding school[54], и должна была решать, с кем из родителей жить дальше. Выбора у нее в общем-то и не было — ее растил отец. Крис поселилась с ним, его дамой сердца и двумя ее дочерьми. Девочка, которая с двенадцати лет не знала дома, была счастлива, сразу же подружилась со здоровой дочкой — своей ровесницей, они проводили все свободное время вместе, вместе худели, считая калории, вместе ходили на танцы, в кино… И надо же было той как-то сказать за столом:

— Ты мне теперь как сестра.

— У тебя есть твоя родная сестра! — гневно отреагировала мать.

Это стало началом конца их большой семьи. Вскоре отношения распались. Так решила подруга Дэвида, с которой было прожито без малого четыре года. Продали огромный дом с четырьмя спальнями, кредит за который выплачивали вместе. Дэвид сейчас очень жалел об этом: