Она вытянула из пачки еще одну сигарету, но не прикурила. Паша переминался с ноги на ногу. Валентина мяла нервно пальцами сигарету.

— А какая пижама? — спросил Паша.

— В полосочку! — Все-таки она вынула зажигалку и прикурила, пустила тоненькую струйку дыма над его головой. — Финская!

— Согласен, — сказал Паша. — Пойдемте, всю жизнь мечтал понежиться в модной финской пижаме на кроватке в онкологии.

Через пятнадцать минут уже вымытый, с мокрыми волосами, с которых неприятно на лицо стекала вода, Паша сидел в кресле-каталке и не шевелился в ожидании своей участи. Ему предстояло почти целый день изображать тяжелобольного, и это нагоняло на молодого журналиста, испытывающего отвращение к актерской профессии, некоторое уныние.

— Валентина Владиславовна, а карта его где? — спросила немолодая медицинская сестра, заполняющая какие-то бланки за столом.

— Я сама оформлю документы, — сказала Валентина. — Отвези его в семисотую. Ты хорошо понял меня, Мыти-щев?

— А кто доставил? — спросила сестра. — Я должна записать, кто доставил в клинику.

— Своим ходом!

— Он ваш родственник, что ли? — полюбопытствовал санитар.

— Это имеет какое-то значение для тебя?

Тон, которым Валентина разговаривала с этими людьми, насмешил Пашу, таким ее голос стал властным и строгим, начальственным. Журналист даже зажмурился, чтобы сохранить подобающее раковому больному скорбное выражение лица.

Когда большой рабочий лифт мягко причалил и распахнулись двери, Паша спросил:

— А не перебор у вас тут с кондиционерами?

— Главный говорит: от запаха настроение меняется, — отозвался молодой санитар, выкатывая кресло из лифта в коридор. — От запаха депрессивное состояние, подавленность возникают… — Он катил кресло по коридору с такой скоростью, что невозможно было разглядеть в полутьме номера палат. — Но в палатах, конечно, все равно пахнет.

Кремовые ковровые дорожки, застилающие полутемные тихие коридоры, совершенно глушили всякий звук, и, когда кресло со всего разгону влетело в раскрытую дверь палаты, протяжный голос напугал журналиста.

— Еще одного покойника привезли! — сказал немолодой человек в такой же, как и у Паши, финской светлой пижаме. Волосы больного были совершенно седыми и коротко остриженными. Он, почему-то не поднимаясь с кровати, на которой сидел, свесив ноги, протягивал широкую плоскую ладонь для рукопожатия. — Не обижайтесь! — добродушно объяснил он. — Очень ее сглазить хочется, вот мы так и говорим.

— Кого сглазить? — пожимая протянутую руку, спросил Паша.

— Смерть очень сглазить хочется! — сказал больной, ладонь у него была, как бумага, легкая и сухая. — Сергей Константинович.

— А я Павел.

«Интересно, сколько от Киева до Припяти на машине ехать? — размышлял он, устраиваясь на кровати. — Тут километров сто пятьдесят, не меньше… Все зависит от того, какая дорога и какой водитель… Наверное, Макар Иванович добрался уже…»

8

Лежа на спине и подложив руки под голову, Паша изучал палату. Ничего особенного. Никакой особенной роскоши. Четыре кровати. В головах каждой кровати кнопки: «Радио» и «Вызов сестры». Небольшой полированный стол, четыре тумбочки. Все выдержано, правда, в одном стиле без обычной аляповатости, не исключено, что в этой клинике и палаты на двенадцать человек выглядят так же. Кроме него в палате было еще три человека, но двое спали. Один под капельницей спал беспокойно, голая рука, с которой свисали тоненькие прозрачные шланги, покачивалась, и казалось, прилепленные пластырем иглы вот-вот выскочат из нее. Другой скорчился на своей кровати, закутавшись с головой, и с виду даже не дышал, Паша так и не увидел его лица.

Санитар оказался прав, несмотря на бесшумную циркуляцию воздуха в палате все-таки пахло. Все время впитываемый мощными кондиционерами запах мочи и запах лекарств возрождался, еще не иссякнув, запах был неприятный.

Третий больной, просидев на своей кровати, наверное, час, с трудом поднялся и, отодвинув штору, встал у окна. Какое-то время Паша смотрел на его спину, одетую в мягкую пижамную куртку. Этот больной явно не испытывал острой боли, но даже в движении спины, в том, как он поглаживал ладонью седой ежик на голове, в нервозном дыхании читался страх.

— Сергей Константинович, а обедать сюда принесут или нужно куда-то в столовую идти? — спросил Паша.

— Это как хотите… — Он не обернулся даже. — Тут не строго. Нажмите кнопку, и сестра принесет сюда. Можете в столовую сходить, это в конце коридора.

— А курить где можно здесь?

— Лучше на лестнице. Там, — он показал рукой почему-то на капельницу, — больные курят там, рядом с телефонами…

Почему-то припоминая полуразрушенный дымящийся Грозный, где мертвые тела лежали прямо на улицах, а голодные дети меняли краденые боеприпасы на хлебные крошки, Паша поразился, что думает о войне с тоской, так, будто все это происходило очень давно, лет десять-пятнадцать назад, воспоминание было отдаленным и нестрашным.

«Оказывается, запах гари лучше, чем запах лекарств! — размышлял он, выстраивая возможную будущую статью. — Грохот бомбежки, когда к нему немного привыкнешь, значительно спокойнее, чем тишина онкологических коридоров, к тишине привыкнуть невозможно. Наверное, только в России каждые несколько месяцев умирает от рака народу больше, чем погибло в Чечне!

Хотя нужно будет проверить цифры, но точно же больше. Каждая третья смерть наступает от рака, это-то общеизвестно».

Он поискал глазами вокруг, сам не понимая, чего хочет, потом сообразил, что ищет авторучку и бумагу, разозлился на себя и вышел в коридор. Телефоны-автоматы размещались на стене большого лифтового холла, за автоматами была стеклянная узкая дверь, ведущая на лестницу. За дверью окно. Рядом с окном стояли большая пепельница, плевательница на черной железной ноге и такая же плевательница, полная каких-то неприятных кровавых сгустков. На белом узком подоконнике лежала пачка американских сигарет, на пачке коробок спичек.

В лифтовом холле никого. Паша взял сигарету, закурил, затянулся, выглянул в окно. Клиника стояла на возвышенности, и из окна открывался вид на новостройки. Кубы и квадраты совершенно одинаковых домов — безобразная сухая геометрия. Справа было видно шоссе. Летели на большой скорости цветные цепочки машин.

Докурив сигарету до фильтра, он вынул следующую, очень не хотелось возвращаться в палату. Какой-то трясущийся старичок опустил монетку в щель автомата и набирал номер. Кнопка лифта мигнула, бесшумно разъехались узкие двери. Вышла женщина в белом медицинском халате. В руках ее были завернутые в целлофан шикарные розы. У медицинской сестры было узкое бледное лицо, в ушах золотые треугольнички. Немолодое лицо, лет сорок пять, наверное, пятьдесят ей, отметил Паша. Морщинки замазаны, а губы, похоже, помадой совсем и не трогала, если только чуть-чуть. Затушив только что прикуренную сигарету, он проследил за женщиной. Чутье не обмануло. Встав в конце коридора, он увидел, как бесшумно она прошла до 707, скрылась за дверью, оставила цветы и тут же вышла.

Он вернулся в палату и прилег на койку, попытался сосредоточиться на своей воображаемой болезни.

— Зачем вы здесь? — все так же стоя у окна и не оборачиваясь, спросил больной. — Вы же здоровы!

— Почему вы так решили, Сергей Константинович?

— Видно!

— Что же видно?

— Вы слишком любопытны, и это видно. — Он говорил медленно, делая огромные промежутки между словами. — Человек может быть совершенно спокоен, может нервничать, смеяться… Впрочем, это не мое дело. — Он повернулся и присел на своей кровати лицом к Паше. — Когда у вас операция?

— Еще не назначили!

— А меня сегодня будут резать! Разрежут, сразу зашьют и ничего не скажут. Но не это страшно. — Голос больного стал каким-то неприятным, влажным. — Страшно то, что через три дня выпишут домой, — и он уточнил: — Выпишут домой умирать!

Солнце светило прямо в окно, и палата, наполненная его прямыми лучами, казалась белой. Стало жарко. Лежа на спине, Паша расслабился. На лице он ощущал ток воздуха, и через какое-то время стал улавливать еле различимое гудение кондиционеров… Он очень долго лежал, не меняя положения. Ему было страшно, и следовало отдать себе ясный отчет в этом. Хотелось бежать отсюда.