9

Когда он заснул, как вообще это получилось, Паша не понял, сохранились только какие-то смутные воспоминания об уколе. Склонившееся сверху лицо, белая шапочка, и блаженное тепло, тугой волной раскатившееся по телу. Может быть, ему по ошибке сделали чужой укол, может быть, это Валентина Владиславовна распорядилась, желая облегчить жизнь журналисту, хотя маловероятно, депутатская жена вряд ли пошла бы на такой риск.

«Может быть, меня засекли… и таким образом нейтрализовали? — Голова кружилась, и присесть на кровати удалось только с четвертой попытки. — Опознали по портрету в приемном покое, или эта, с цветами?.. Она же видела меня, когда вышла из семьсот седьмой. Что они мне вкололи? Лучше буду думать, что это ошибка…»

В палате было полутемно. Горел красный ночник над дверью, слабо светились кнопки в панелях над кроватями. Он помнил, что было написано над этими кнопками: «Вызов сестры». Склонился, желая прочитать надпись на панели, но буквы расплывались перед глазами. Никуда не годится, нужно как-то в руки себя взять… В палате теперь было только трое, Сергей Константинович отправился на операцию и не вернулся. Смерть на столе в таких случаях большая редкость, так что, вероятно, он ошибся: разрезали и удалили злокачественное образование, а теперь он где-нибудь в реанимации лежит, с каждой минутой увеличивая или уменьшая свои шансы на жизнь.

Ноги отказывались слушаться, и Паша держался за стену.

Он встал в темноте и чуть-чуть приоткрыл дверь в коридор, невидимый, но имеющий возможность наблюдать. Глаза просто смыкались, и удерживаться в положении стоя было очень трудно. Дверь с маленьким номером 707 находилась напротив, на другой стороне коридора. При такой звукоизоляции невозможно определить: есть кто-то в палате, кроме больного, или нет. Нужно было ждать.

Когда дверь 707 бесшумно распахнулась и из палаты вышла уже знакомая медсестра, Паша непроизвольно отпрянул назад и, покачнувшись на слабых ногах, чуть не свалился. Медсестра прошла по коридору и исчезла с глаз, повернув в лифтовый холл. Можно было уловить очень отдаленное скрытое гудение лифта.

Ему показалось, что прошло очень много времени. Глаза настолько привыкли к темноте, что он мог легко различать цифры на дверях. Ничего не происходило. Сон постепенно отступал, вероятно, заканчивалось действие введенного наркотика, но взамен сонливости в теле скапливалась неприятная свинцовая тяжесть. Что-то отчетливо тикало за спиной, наверное, какой-то незамеченный им медицинский прибор. Прислушиваясь, он улавливал дыхание спящих больных и даже бульканье капельницы.

«Они все сделали, пока я спал… Я все пропустил… — думал он, пытаясь определить, сколько времени он будет вот так стоять в дверях, разглядывать пустой коридор. — Если медсестра опознала меня по портрету в газете и если укол — их рук дело, то, уж наверное, дозу рассчитали! Какой смысл меня колоть? Только затем, чтобы я не смог проснуться вовремя».

Прошло еще немного времени, и Паша собирался уже сделать небольшой перерыв и прилечь. Тяжесть в теле просто уже душила его, стоять было невыносимо трудно, когда вдруг опять он уловил движение лифта. Конечно, это мог быть и рабочий лифт, опускающий больного в морг после неудачной операции, или, напротив, поднимающий его из оперблока в отделение реанимации, но следовало еще подождать.

Надавив пальцами на глаза и промокнув рукавом пижамы выступившие слезы, он повернул голову в сторону лифтового холла и замер от неожиданности. Быстрым шагом, казалось, прямо на него двигалась мужская фигура. Паша видел уже Тимофеева накануне днем в кабинете Валентины, и теперь память дорисовала то, что скрывала темнота: под голубым полупрозрачным халатом явственно проступает добротный серый костюм. Галстук в вороте идеально повязан — черный треугольник, запонки торчат в манжетах- золотые искры. Черные полуботинки, зачесанные назад черные волосы. На вид лет тридцать пять — сорок, не больше. Взгляд осторожный, но открытый. Тимофеев прошел по коридору, вошел в 707 палату и запер на ключ дверь изнутри.

«Что-то у него было в руке? — подумал Паша, осторожно выбираясь в коридор. — Что-то в руке… Похоже на бутылку. Не важно…»

Он подошел к двери под номером 707. Приложил к дереву ухо. Сквозь дверь почти ничего не было слышно. Встал на колени, заглянул в замочную скважину. Мелькнуло перед глазами что-то стеклянное. Бутылка. Коньяк. Золотые горы на этикетке. Мелькнула рука с хрустальной рюмочкой. И обзор закрыла спина в финской пижаме. Сообразив, что ничего толком не разглядеть, Паша прижался ухом к замочной скважине. Таким образом можно было ясно услышать все, что говорилось внутри палаты.

«А если по коридору кто-то пойдет?.. Глупо. Столько часов никого не было. То, что столько часов никого не было, к сожалению, не говорит за то, что и не будет… Плевать. Скажу, что от боли вышел, что не могу больше неподвижно лежать… Нельзя, опять колоть начнут, скажу, что упал…»

— Возможно, вы и найдете кого-то. Возможно, кому-то ваше предложение и покажется интересным! — сказал немолодой голос за дверью. — Но вы, Александр Алексеевич, немножко не по адресу. Я не возьмусь! В другой ситуации, может быть, и взялся бы, но сейчас, только поймите меня правильно, пора и о душе собственной подумать.

— Значит, вы отказываетесь оформить партию? — спросил Тимофеев, и Паша уловил звон поставленной на стол рюмочки.

— Хотите, можете зарезать меня на операционном столе, — отозвался незнакомый голос. — Нет.

— Повторной операции у вас не будет, можете не рассчитывать.

Упустив начало разговора, Паша лихорадочно пытался сообразить, в чем же суть торга? Чего хочет этот Тимофеев от умирающего? Но из дальнейших слов понять это было невозможно. Ясно только одно, что немолодой голос принадлежит директору какой-то крупной торговой фирмы, осуществляющей прямые экспортные поставки во Францию и в Германию.

— Скажите, Александр Алексеевич, а вы вообще-то в Бога, как, веруете? — Опять послышался звон поставленной на стол рюмочки.

— Вам это нужно знать?

— Хотелось бы знать!

— Предположим, верую!

Паша ощутил, что голос этого человека в любую секунду готов сорваться на крик.

— Не важно, сколько мне осталось на этом свете, неделя или три месяца. Не важно… Вы же из тех медиков, что в душу не верят…

— Вы отказываетесь подписать? — Зашуршала какая-то бумага.

— Да. Я отказываюсь. И я хотел бы уйти из клиники.

Голос Тимофеева прозвучал как-то мягко, пугающе:

— Завтра, завтра вы отсюда уйдете. Зачем вам здесь оставаться, когда мы бессильны вам помочь!

Ключ уже повернулся в замке, а Паша все еще стоял на коленях перед дверью, звонкий щелчок в самое ухо заставил его вскочить, но, если бы Тимофеев по какой-то причине не задержался в палате еще на минуту, он, конечно, заметил бы журналиста. Дверь распахнулась, когда Паша уже скрылся в темной глубине своей палаты.

— Может быть, вы и правы в чем-то! — долетел до его слуха тихий голос врача. — Может быть, может быть…

Он бесшумно и быстро прошел по коридору, белая спина растаяла в темноте. Зашуршал лифт.

Приоткрыв дверь своей палаты, Паша присел на кровати лицом к коридору. Так можно было поступить и с самого начала вместо того, чтобы стоять у стеночки, но до самого простого не сразу додумаешься. Следовало еще немного подождать. Не похоже было, что это уже все на сегодня. Горел красный круглый ночник. Потрескивал где-то рядом у соседней кровати непонятный медицинский прибор. Взвешивая варианты, Паша не отрываясь смотрел на закрытую дверь.

«Может быть, просто войти к нему и спросить, скажет ведь, все скажет. Просто войти и спросить… Войти и спросить я и завтра могу. Куда он до завтра денется?! Хорошо бы понять, что это за предложение, от которого человек отказывается по соображениям христианской этики? Хорошо бы узнать!»

Все-таки он заснул. Заснул, сидя на кровати, и не почувствовал, как голова упала на подушку. Пронесся какой-то яркий, плохо запомнившийся сон. Проснувшись, Паша присел. На этот раз никакого звука вообще не было, журналист не понял, что разбудило его. Но очнулся он вовремя. Дверь 707 открылась, вышла уже знакомая медсестра. Длинная рука подправила рыжие волосы, заткнула их под край белой шапочки. То, что волосы рыжие, он тоже скорее вспомнил, чем увидел. Медсестра смотрела на Пашу.