— Ты же! Ты всегда что-нибудь устраиваешь, — сказала Анна, уже стыдясь за свою скорую расправу, но стараясь не показать этого. — Будет слёзы лить! Ты меня совсем размочишь, — добавила она сурово и оглянула комнату.
Опрокинулись и разбились флаконы, намокла съехавшая набок скатерть, и коврик на полу, и вытряхнутая из коробки пудра, и раскрытая толстая книга... Тут только Анна услышала тонкий, но сильный запах своих любимых духов.
Как ни странно, а шлепки подействовали на Маринку успокоительно, — теперь она плакала совсем по-иному, тоном ниже, почти наслаждаясь обилием своих слёз.
Анна села на кровать, вытерла платком глаза и щёки Маринки.
— Довольно!
— Ведь только что она на кухне играла, — подметая осколки, сказала Клавдия, не без тайного удовольствия наблюдавшая сцену расправы. — Только-только я ей в тазик воды налила, голышку она своего купал... И что за ребёнок такой непоседливый! Все она что-то крутит, всё что-то ворочает.
— Да не ворочала я, — пробормотала Маринка хлюпая носом. — Просто я... просто... — но слёзы и всхлипывания помешали ей говорить.
— Просто я хотела надушить Катюше головку, — сказала она Анне, уже умытая, с припухшим лицом, когда они сели на диване в столовой, совсем примирённые. — Я знаю, нельзя трогать твои духи. Я хотела взять средние — твои и папины. Ведь не подходит же бритвенным. Бутылочка стояла с той стороны. Я полезла с кровати и столкнула зеркало. Оно и разбило всё на свете.
— Ах ты, дурочка, дурочка, — грустно промолвила Анна. — А я думала, что ты у меня уже большая. Вот была бы у тебя маленькая сестрёнка... разве можно было оставить её с тобой?
— Мы отнесли бы её в ясли, — ревниво сказал Маринка, но тут же заулыбалась. — Нет, я сама играла бы с ней. Я бы одевала её... купала.
— Надушила бы ей головку... — добавила Анна.
— Нет, она же не кукла. Она маленькая, — возразила Маринка так, как будто уже имела эту сестрёнку. — Ты думаешь, я ничего не умею? Хочешь, я тебе косы сделаю? Ну, пожалуйста. Я не буду дёргать, я тихонько буду.
Она проворно повытаскивала шпильки из причёски Анны, бережно распустила по её спине тяжёлые волосы.
— Я люблю заплетать твои волосы, — болтала она, серьёзно посматривая в лицо матери, прикладывая к её щекам блестящие чёрные пряди.
— Ты наступаешь мне на волосы, Марина, — Говорила Анна, морщась и тут же снова с удовольствием отдавалась милым прикосновениям детских рук.
— Я парикмахер, правда? — щебетала Маринка, топчась вокруг неё по дивану крепкими ножками. — Правда, я парикмахер, мама?
За ужином она села рядом, суетливо ухаживала за матерью и даже, забыв о недавнем конфликте, сказала:
— Ты будто моя подружка.
«Вот я буду тебя почаще нашлёпывать, тогда ты научишься дружить со мной», — с ласковой насмешкой подумала Анна и вдруг резким движением отодвинула тарелку с горячей котлетой.
— Нет ли у нас, — обратилась она к Клавдии, — чего-нибудь другого?.. Дайте мне что-нибудь из овощей... Или, может, рыба осталась?
— Почему ты не хочешь? — обеспокоилась Маринка. — Это же такая хорошая котлета. Хочешь, я покормлю тебя? Будто ты маленькая.
Не ожидая согласия, она поднесла кусочек к губам Анны и, удивлённая широко открыла глаза, когда та махнула рукой, выскочила из-за стола и убежала из комнаты.
— Вот какая котлета!.. — нерешительно проговорила Маринка и тревожно посмотрела на улыбавшуюся Клавдию.
2
Анна сама умыла Маринку надела на неё свежую рубашечку и, примостившись возле её кровати на маленькой табуретке, почитала ей. Анна любила хорошие детские книги и даже завидовала немножко дочери, имевшей свою литературу и своих писателей. Из книг, попадавших в руки Анны в детстве, она запомнила и до сих перечитывала с волнением только «Каштанку» да «Зимовье на Студёной».
— Мистер Твистер, бывший министр... — бормотала Анна, примащивая на этажерке большой осколок зеркала и снова причёсываясь по-своему: она приблизила лицо к самому стеклу, потрогала ещё совсем гладкую кожу: глаза её лучились мягким светом, движения были тоже мягки, неторопливы.
Она посмотрела на свои часики с серябряной браслеткой, прошла в кабинет, где на широком столе с письменным прибором из чёрного мрамора поблескивали рожки телефона. Несколько голосов недружно, вразнобой заговорили у её уха.
— Ефим Ильич! Как вы сегодня спали, Ефим Ильич? — надрываясь, весело кричала очень писклявая женщина.
Но Ефим Ильич затерялся в разноголосице, и она снова кричала;
— Что вам снилось сегодня, Ефим Ильич?
Анна добродушно усмехнулась.
«Вот ненормальная!»
Ветлугин сообщил ей, что фельдсвязь уходит в четыре утра и что он сам занесёт сейчас бумаги для подписи.
— Я приду попозднее, — произнесла Анна.
— Да я уже на ходу, — сказал Ветлугин, — мне по пути.
Анна присела было к столу, но тут же встала и прошла в кабинет Андрея. Как сжалось её сердце! Казалось, он только что вышел и вот-вот вернётся. Он сам обычно убирал на своём столе, никому не позволяя трогать его бумаги; и, глядя на этот стол, Анна сразу представила, как хлопотали здесь родные руки. Здесь он отдыхал и думал. О чем он думал, когда отдыхал? Он уехал очень печальный. Анна снова с горечью вспомнила свои деловые столкновения с ним, свою раздражительность в домашней обстановке. Как могла она раздражаться если он, Андрей, был с нею? Она вспомнила всё и ей стало стыдно и тяжело.
— Как я могла обижать его? — прошептала она. — Как могла я...
Над столом в лёгкой рамке висел давнишний портрет Анны, в лыжной блузе, с приподнятым в открытой улыбке лицом.
— Это я такая была, — сказала она, с грустным любопытством всматриваясь в девичьи черты той, другой Анны.
Сколько доброты и внимания ко всему было тогда в её юной душе!
Анна взяла один из блокнотов, наугад открыла его. Блокнот был заполнен выписками, цифрами, деловыми соображениями геолога-таёжника. Совсем неожиданно среди этих записей Анна прочла:
«Если Долгая гора будет ошибкой, то и вся моя работа о тождественности наших геологических образований с колымскими будет необоснованным вымыслом. Я сам тогда буду резким оппонентом своей диссертации. Я сомневаюсь сейчас, и это сомнение — слабость одинокого человека. Как это страшно — быть одиноким!»
— Ах, Андрей, твоя ошибка в твоём выдуманном одиночестве, — грустно сказала Анна, поражённая этими его словами.
Теперь, когда пришли известия о лесных пожарах, Анна особенно затосковала и забеспокоилась об Андрее. А сегодня она просто извелась от тоски по нём. Где он сейчас?
Анна прижала блокнот к щеке и вспомнила о записной книжке, подаренной Андреем после её просьбы в клубе. Анне снова захотелось взглянуть на неё. Она вернулась в свой кабинет, нетерпеливо открыла ящик стола.
В самом дальнем углу должна была лежать эта роскошная книжка в тиснённом кожаном переплёте на шёлковой подкладке. Рука Анны нащупала шершавый переплёт книжки. Она достала её и задумалась. Горькие складочки, снова улеглись в углах её рта. Эта книжечка была самою дорогою для неё вещью, и ей можно доверить самое заветное.
Анна достала из грудного карманчика вечное перо, открыла книжку, осторожно написала на первой страничке:
«Тысяча девятьсот тридцать восьмой год... Сегодня, двадцать восьмого августа, нам исполнилось два месяца... Мы уже предъявляем кое-какие требования. Отказываемся от мяса. Бедную маму тошнит».
Анна, задумчиво улыбаясь, перечитала написанное и написала ниже:
«Двадцать четвёртого августа закончены подготовительные работы на сто восемьдесят пятом горизонте. В ночь на двадцать пятое в камеру номер девятнадцать вышла первая смена бурильщиков».
Ветлугин зашёл очень усталый. Лицо у него было помятое.
— Закончили на электростанции монтаж третьего агрегата. При пуске произошла небольшая авария, — сообщил он Анне. — Нет, теперь уже всё в порядке.