— Он гуляет, — заметила Анна, и ей самой захотелось побродить по свежей пороше.

Она надела кожаное с меховым воротником пальто, каракулевую шапочку-кубанку и вышла из кабинета. В коридоре она замедлила: впереди шли к выходу Валентина и Ветлугин. Он бережно-любовно поддерживал её под локоть и, слегка нагнувшись к ней, приглушенным, но радостным голосом говорил что-то. Валентина смеялась. Её смех удивил Анну. Она сама отвыкла смеяться за последнее время, ей показалось странным, как это может быть весело Валентине. Она остановилась, разглядывая плакат на стене, подождала, пока они выйдут. Старатель в шапке-ушанке, туго подпоясанный кушаком, и его такая же румяная подруга улыбались одинаковыми улыбками среди штабелей ситцев и обуви.

Анна усмехнулась, тихо прошла по коридору и открыла дверь. Валентина и Ветлугин стояли на крыльце, держась за руки. Валентина быстро оглянулась, быстрым движением опустила лицо в пушистый мех воротника. Воротник был чёрно-буро-серебристый, тот самый, который когда-то так понравился Маринке и Клавдии. На тут же Валентина нерешительно взглянула на Анну.

«Я всё забыла! Забудьте и вы», — сказала она этап взглядом, печальным, но ясным и ласковым.

Анна покраснела от чувства неловкости.

— Поздравьте же нас! — просительно сказал Ветлугин. — Вы ведь до сих пор нас не поздравили...

«Вы сами знаете, почему», — чуть было не сказала Анна, но во-время спохватилась. Хотела сказать: «Всё некогда», — но вместо того кивнула на снежные сугробы.

— Снег-то какой славный...

— Славный, да не очень, — возразил Ветлугин. — Драги-то у нас теперь начнуть обмерзать.

— Да, драги... Это верно, — и Анна пристально посмотрела на него.

Он прямо-таки расцвёл за последнее время. Он знал всё об отношениях Валентины к Андрею, и это не мешало ему быть счастливым. Анна вспомнила, как он хлопотал над пуском второй драги, как однажды, усталый.. заснул у котлована на брёвнах. Он был хороший человек, и, чтобы сделать ему приятное, Анна пересилила себя, улыбнулась Валентине.

— Я рада за вас. Желаю вам всякого благополучия, — сказала она.

«В человецех мир..» — грустно, издеваясь над собой, подумала она, сходя с крылечка.

52

Она почувствовала себя старой и усталой. Снег поскрипывал под её ногами, где-то повизгивала пила, и так тоскливо было итти неизвестно куда по недавно промятой дорожке. Анна шла, склонив голову, всматривалась в следы на снегу. Не разгадать уже, не счесть, сколько ног ступало по этому снегу.

«Так вот и в жизни, — горько рассуждала про себя Анна, представляя полоску чётких птичьих следов там: на крыше. — Прошёл Андрей по моей жизни и каждый следок видать, а пройдёт другой, и пятый, и десятый, и тогда уже ничего не поймёшь. Тогда, наверно, и горя такого нет: ушёл один — другой будет, и снова весело. Вот Андрей... Изменил, а даже и скрыть не сумел. Всё-таки он хороший, Андрей. Как ему тяжело сейчас. Всё отдал той... всё разрушил для неё и остался ни с чем».

То, что Валентина так неожиданно ушла к Ветлугину, вызывало у Анны болезненное чувство, близкое к ревности за Андрея. Как можно сменять его на кого бы то ни было?! Это ещё раз оскорбляло прежнее чувство Анны: взяли у неё самое дорогое, и... затоптали. Каприз или месть — всё равно было больно, оскорбительно, тяжело.

За прииском дорожка свернула к лесу, на перевал, за которым работали лесозаготовщики. Это они, громкоголосые мужики, проторили здесь дорожку по целине. Анна вспомнила, как уехала от них в прошлый раз. Может быть, именно с того дня началось её выздоровление. Ей снова вспомнилась песня, спетая для неё Ковбой и, его товарищами:

«Простая песня, простые слова, а вот поди ж ты!..» — подумала Анна и повернула к прииску.

На белой улице, у избушек и палисадников, где каждая тычина поднимала пухлый кулачок снега, возилась детвора. Стайками шли светлоглазые подростки, помахивая тяжело набитыми портфеликами: занятия в десятилетке проводились в две смены, — и звонкий девичий смех разливался по переулочкам. Над переулочками, над крышами домов таращились верхушки ёлок, но главное, конечно, было не в ёлках, а в этих вот портфеликах и палисадниках. Кончилась тайга одиноких хищников. В тайге сажали цветы, и детский смех звенел под ёлками. Всё было просто и удивительно хорошо, даже то, как тяжело рюхали и чесались в хлевушках у бараков молодые приисковые свиньи.

Возле парткома Анну окликнул Уваров. Он был в меховой дошке, в унтах, в длинноухой беличьей шапке.

— Ты всё толстеешь, — с ласковой укоризной сказала Анна и задержалась взглядом на его мягких, в белую полоску, меховых сапогах. — Унты у тебя прямо замечательные.

— Вот ездил нынче в район, там и купил. А толстею... это от сердца, Аннушка, — сказал Уваров и пошёл рядом с ней. — С сердцем у меня что-то неладно.

— Влюбился, что ли? — пошутила Анна.

Уваров помолчал, задумавшись.

— А что, Анна, если бы нашёлся человек... — заговорил он чуть погодя с выражением не обидного, располагающегося участия. — Ну, другой человек... который любил бы тебя, оберегал. Могла бы ты... привыкнуть к нему.

— Я не хочу привыкать, Илья, — сразу погрустнев, сказала Анна своим грудным, от самого сердца идущим голосом. — Я не хочу привыкать. А полюбить мне трудно. И разлюбить трудно.

— Значит, всё простила?

Анна нахмурилась:

— Пока только... понимать начала.

— И простила?

Она невесело засмеялась.

— Бог простит.

— Увиливаешь, — сказал он жестоко, почти грубо.

— Как тебе не стыдно, Илья? — упрекнула Анна.

— Не сердись, — промолвил он, и лицо его болезненно сморщилось. — Я же люблю тебя, как самого лучшего друга. И хочется сохранить тебя в памяти такой — самой лучшей.

— Сохранить в памяти? Что так, разве ты уезжать куда собрался?

— Хочу на курорт проситься. Есть такой для сердечников у нас на Урале, на озере Кисегач. Озеро, Аннушка, как слезинка, чистое. Скалы, белый песок, сосновые леса. Приеду обратно, и ты меня не узнаешь... К мальчишкам своим съезжу! Обязательно! Давно уже я их не видел. Может, гусли из дому привезу. Ещё дед мой на них играл. Был он из нагайбаков — татар, высланных на Урал при Иване Грозном. Гусляр он был. Ни одна свадьба без него не обходилась. Это его и сгубило: пьяный в проруби утонул, а гусли... на льду оставил. Вот поеду и захвачу их. Старые уже, лет им не меньше сотни, а звон — как серебро.

— Хорошо, Илья, — сказала Анна с задумчивой лаской в глазах и голосе. — Поезжай на Урал и привези гусли.

53

Торжественно провожали Никанора Чернова. Он, уезжал для обмена опытом с горняками верховий Амура.

— Ну, вот и мы начинаем отправлять наших питомцев в свет! — сказал Уваров Анне после весёлого митинга.

— Да, завоёвываем добрую славу, — ответила Анна, вспоминая остальных своих подземных богатырей.

Бригада разрозненных ею старателей-углубщиков рассеялась по разным приискам, и каждый из них собрал вокруг себя «могучую кучку» из молодёжи. Молва о рекордах этих шахтёров, которые первыми уходят под землю, прокладывая путь остальным, дошла и до Колымы и до Алдана. А чего стоят забойщики комсомольской шахты? А чем хуже слесари механического цеха и машинисты агрегатов на электростанции?

— Растём! — закончила она вслух свои мысли. — Какие сильные люди подобрались, Уваров!

— Сибиряки вообще народ сильный, — с гордостью поддержал Уваров. — Хотя у нас в стране весь народ такой...

— Да, весь народ такой! — повторила Анна.

Они вышли последними и стояли на возвышенной площадке у клуба, перекрещённой по снегу укатанными до блеска лыжнями. День был выходной, и приисковые лыжники собирались за клубом для первого пробега по ближним горам. Весёлые, уже увозившиеся в снегу, они с шорохом проскальзывали мимо Уварова и Анны и, упруго развернувшись на повороте, исчезали за углом здания.

— Я раньше тоже любила на лыжах... — задумчиво заговорила Анна. — А теперь всё некогда. — Она посмотрела на Уварова и спросила: — Когда же ты на курорт?