В спальне Ветлугина, на полу, широко распласталась бурая шкура лося — подарок Валентины. Шкуру эту привёз из тайги старатель, муж Марфы, у которой Валентина принимала ребёнка. Ветлугин вспомнил, как обижался таёжник, когда Валентина отказалась принять подарок и как, наконец, с общего согласия, шкура была передана ему, Ветлугину. В его большой квартира ей нашлось место.

Это была вещь, к которой прикасались руки Валентины. Как они гладили и теребили этот густой мех!

Ветлугин постелил на него простыню, потом убрал её и взял с кровати только тёплый плед и подушку. Но прежде чем устроиться на полу, он пошёл на кухню, принёс беремя дров и затопил печурку, поставленную в углу спальни: в комнатах было по-осеннему сыро.

Он долго лежал, закинув за голову руки, глядя на пламя, игравшее в прорезах печной дверки, потом встал и, вынув из ящика письменного стола объёмистый конверт, сунул его в печку. Это было его, написанное под настроение, завещание миру...

37

Недалеко от шахтового копра, на разъезженной тракторами-тягачами дороге, Анна встретила пару влюблённых: девушку-бадейщицу и молодого забойщика. Придя задолго до начала смены, они «меряли» расстояние между навалом крепежного леса у копра и шахтовой конторкой. Он, знатный забойщик, шёл, захватив в свою ладонь и утянув в карман пиджака озябшую руку девушки. Потом он бережно взял и вторую её руку и так, точно танцовать собрался, медленно вышагивал по ухабам. Девушка шла с доверчиво запрокинутым к нему лицом, он наклонился к ней с наговорами, и можно было подивиться, как они не спотыкались, точно поддерживал их густеющий сумрак.

Они поцеловались на ходу, не замечая приближающейся Анны, и она разминулась с ними, прямо посмотрев в их счастливые лица. Эта молодая радость напомнила Анне о её собственном несчастье. Воспоминание о другой паре может быть так же бродящей в потёмках, обожгло её, как соль, брошенная на свежую кровоточащую рану.

Анна замедлила шаги и, прежде чем войти в длинный, уже утеплённый к зиме сарай над промывальным прибором — кулибиной, оглянулась на пару, которая потревожила её.

«Что же, хорошее чувство — влюблённость!» — подумала она, и снова со всей силой поднялась в ней горечь обиды и утраты...

— Не надо! — сказала она решительно, глядя в упор в лицо неизвестно откуда возникшего смотрителя.

Она уже несколько минут стояла в «тепляке» над промывальным прибором шахты и, не видя, глядела на мутную воду, мелко бурлившую перед ней по деревянным решёткам.

— Нет, надо, конечно! Можете приступить! — сказала она, спохватываясь, вспомнив о назначенной съёмке золота.

Кулибина... её ящичные желоба тянутся от шахтового копра отлогими ступенями на десятки метров. Здесь промываются пески с россыпным золотом. День и ночь заваливается на кулибину эта размельчённая естественным разрушением порода, поднятая из забоев шахты, день и ночь падают на неё потоки воды. Краснощёкие девушки в ярких косынках стоят с гребками по обеим сторонам промывальных колод, переворачивают и отбрасывают валуны, разбивают вязкие комья.

— Вот посмотрите, Анна Сергеевна! — с улыбкой торжества заговорил смотритель и поднёс на отяжелённой ладони гладко обтёртый крупноноздрястый самородок. — Сегодня девчата нашей смены сняли с валунами с решётки. Сразу заметили. Вон какой чистый да жёлтый! Так и засветил, как месяц ясный, когда отмылся.

— Килограмма три будет? — спросила Анна, машинально беря самородок и так же равнодушно взвешивая его на руке.

— Два семьсот!

Тем временем прекратилась подача воды, работницы подняли со дна желобов решётки, ворсистые коврики, и начался сполоск. Бережно смывались с плотно сбитых досок на лотки чёрный тяжёлый песок-спутник, железняковый шлих и золото, золото, золото...

Анна стояла у железного бака-зумпфа, где делалась «доводка» — шлих отмывался от металла. Рекордная съёмка была сделана, что-то нужное доказывалось этим, а что Анна вдруг забыла и стояла, как иностранка на шаманском обряде, не понимая, зачем так суетились, шумели и радовались окружавшие её люди.

«И мне бы вот так! — додумалась она, наконец. — Отмыть бы, отделить всё лишнее, зря отяжеляющее душу».

38

Два раза поднимала Валентина руку, чтобы постучать в дверь, и оба раза медленно опускала её. Что, если Андрей не один? Что она скажет ему при других и что подумают, если увидят её у него в такое позднее время?

И всё-таки она постучала и, не ожидая ответа, тщетно пытаясь ещё найти предлог для посещения, открыла дверь и вошла.

Андрей был один... Он сидел за столом вполоборота к двери и писал. Перед ним было столько бумаг...

— А-а! — только и произнёс он и улыбнулся невесело.

Валентина молча смотрела на него. Побеждая обиду, с новой силой поднималось в ней чувство любви к нему, и лицо её, пытливо обращенное к нему, всё светлело. Идя сюда, она была уверена, что она идёт только для того, чтобы объясниться и гордо заявить Андрею, что он может считать себя свободным, но теперь это казалось ей невозможным.

Андрей, смущаясь и жалея её, отложил карандаш, протянул руку вверх ладонью. Он всегда протягивал ей руку так... вверх ладонью, открыто.

Она сразу почувствовала принуждённость в его обращении, но ей и самой было неловко: между ними — стол, заваленный бумагами, а за стёклами окон мерещились в темноте любопытные взгляды.

— Почему ты не пришёл тогда, вечером? Я ждала до двенадцати часов... Я так боялась одна в лесу, — заговорила Валентина быстро. — Ты бы мог позвонить уж столько раз, — закончила она топотом.

— Работаю, — пробормотал Андрей, неловко усмехаясь; он понимал, что это — плохое оправдание, но и не пытался придумать лучшее. — Столько работы, что голова кругом идёт.

Не мог же он рассказать Валентине о сцене с Маринкой, после которой он не пришёл к ней, и о том, что Анна скрыла от него самого?! И ещё он не мог сейчас сознаться ей, что потухла в его душе живая радость чувства к ней. Он был жалок в своём неумении хитрить и эту растерянность Валентина поняла как оскорбительное пренебрежение. Оно сразу прибило её. Она даже не смогла рассердиться.

— Работа, да, работа... — произнесла она едва слышно, вытянула из сумочки тонкий платок, вытерла им увлажнившиеся вдруг глаза и молча вышла из кабинета.

Уборщица мыла в коридоре пол. За распахнутыми дверями канцелярий таращились пустые стулья. Пахло мокрым деревом и пылью. Веник из прутьев валялся под порогом; выходя, Валентина споткнулась о него. Дверь за нею стукнулась глухо: точно оборвалось что-то.

На ступеньках крыльца Валентина неожиданно столкнулась с Анной. С минуту они смотрели друг на друга и разошлись молча.

Эта встреча встряхнула Валентину: мысли её прояснились.

«Он, наверно, давно хотел развязаться со мной, — подумала она с острой жалостью к самой себе. — Ну, разве это любовь? Ну, где же тут любовь? — Валентина криво усмехнулась. — Может быть, завтра он удостоит меня своим посещением. Неужели я опять всё прощу?»

Валентина тихо шла по улице. Спешить теперь было не для чего, но когда она увидела свой дом, окна своей комнаты, то сразу заторопилась. Она взбежала по ступенькам, на ходу разыскивая в сумке ключ. Руки её тряслись, и она ещё долго возилась над замком, но только вошла, только прикрыла дверь, как сунулась на диван и начала рыдать так горестно и торопливо, точно боялась, что ей помешают выплакаться. Тайон подошёл к ней, недоуменно ткнулся мордой в её колено. Ему хотелось выйти, и он повизгивал, поглядывая то на хозяйку, то на дверь.

— Пошёл от меня! — крикнула Валентина. — Тебе только бы бегать! Ты же ничего не понимаешь, жирная, ленивая тварь!

Если бы к ней пришёл Андрей, чтобы утешить её, она так же оттолкнула бы его. Подумав об этом, Валентина заплакала ещё пуще: несмотря на всю жестокость оскорбления, она ждала и хотела прихода Андрея, и сознавать это теперь было особенно тяжело.