— Хорошо едем? — спрашивал Кирик, совсем привыкший к ней.

— Хорошо, да не больно, — отвечала она его же фразой.

Валентина стояла с шестом в руках, с нетерпением ожидала удобного места для высадки. Погреться бы у костра горячим чаем, съесть кусок поджаренного на вертеле мяса. Валентина с усмешкой подумала, как огорчился бы Ветлугин, увидев её в такой обстановке. Сейчас она была бы рада встретить его. Об Андрее ей даже не думалось: он стеснил бы её: такой жалкой казалась она самой себе в своём грязном, разорванном костюме, с распухшими, обветренными руками.

За поворотом на берегу горел огромный костёр, болталась на шесте серая тряпка.

— Эй! — крикнул Кирик.

В косой сетке дождя выросла высокая стройная фигура охотника.

— Кто плывёт? — спросил он по-эвенски, сбегая вниз.

— Доктор плывёт. Чум-то есть?

— Шалаш есть. Чай есть. Мясо есть, — скоро заговорил охотник.

Он изо всей силы ухватился за брошенный ему ремень, захлестнул его за корень вывороченного дерева.

Устроенный им навес из оленьих шкур не вместил всех, и сам охотник сел под дождём, накинув на плечи и голову кожаный лоскут. В боковом свете костра лицо его с косо поставленными крыльями жёстких бровей казалось бронзовым.

— Скажи ему, чтобы он лез сюда, мы потеснимся, — сказала Валентина Кирику. — Почему он не хочет? Уважение есть? Вот глупости.

Кирик перевёл. Охотник подсел ближе, стал говорить.

От оленных всадников с Омолоя он узнал о докторе, по следам которого прошёл огромный пожар. Эвенки решили, что если доктор не погибнет в огне, то ему не миновать сплава по реке Сактылаху, и вот он охотник, ждёт здесь. У него умирает жена от какой-то болезни. Недавно родила, лежит горячая как огонь, и всё говорит, говорит непонятно и страшно.

— Далеко? — спросила Валентина.

— День на олене. Семья большая: восемь детей.

Кирик переводил. Он так устал, что ему даже не хотелось рассказывать ни о приисках, ни о своей артели. Он только и спросил от себя, к какому роду принадлежит охотник и не встречался ли он с его сородичами.

Валентина долго сидела молча. Вьюк с аптечкой находился в сохранности, и что такое день езды до больного?

«День-два лишни — не беда», — вспомнила она слова Кирика и усмехнулась печально.

Охотник не уговаривал, не суетился, а сидел неподвижно, с внешним спокойствием ожидал ответа. Эвенки дипломатично молчали. Пусть доктор решает сама.

16

Утром охотник Михаила отправился обратно в верховья, а Валентина с Кириком и охотником поехали в тайгу, седую от дождя и тумана. Дождь всё шёл и, слушая, как он долбит по шкуре, накинутой ею шерстью вниз на плечи и голову, Валентина смотрела на голубоватые тощие ветви лиственниц, осыпанные живыми светлыми каплями, на чёрные от сырости сучья ольхового подсада. Земля в низине не принимала больше воды, и набухшие бурые прошлогодние листья не могли уже прикрывать мелких луж, а тонули покорно, густо, запрокидываясь вверх распрямлёнными краями.

Теперь Валентине казалось, что в тайге было удивительно хорошо, когда стояла жара и так славно пахло древесной смолой и вялыми травами. А сейчас всё стало мокрое, холодное, вещи во вьюках отсырели, и во всем лесу не найдёшь сухого пятнышка для ночлега.

Два чума стояло у озера на устье мелководной речонки, льющейся среди огромных валунов. Серая лайка, очень похожая на Тайона, но зверовато-настороженная к приезжим, радостно, без всякого заискивания встретила хозяина. Толпа черноголовых ребятишек с тревожно весёлым любопытством уставилась на Валентину. Она всё замечала: и лайку, и ребятишек, и синие космы дыма, спадавшие с острых макушек чумов. Но всё это, уже привычное, не поражало её воображения, занятого предстоящей встречей с больной.

В чуме было очень тепло, однако, Валентина долго не могла согреться у пылавшего камелька, ещё дольше она не могла отмыть руки.

Под меховым одеялом, металась женщина. Рядом с нею лежал уже мёртвый ребёнок — девочка (в этот же вечер отец зашил её в оленью шкуру и зарыл, по обычаю, в тайге под буреломом). Валентина осмотрела больную. У неё были все признаки общего заражения крови: роды прошли четыре дня назад, а послед ещё не отделился. Требовалось немедленное оперативное вмешательство, иначе никакое лечение было невозможно. Больная ещё не погибла потому, что не было сильного кровотечения, но она вся горела. И таким грязным и убогим выглядело при скудном свете камелька лесное жилье...

— Она умрёт, — перевёл Кирик предсказание Валентины, и хозяин юрты, сразу стал маленьким и сутулым.

Горе охотника совсем расстроило Валентину. Как она хотела, чтобы, наперекор всему, эта женщина, хрупкая и длиннокосая, снова наполнила чум своей милой суетнёй, материнским ворчанием и смехом.

— Она наверно умрёт! — повторила Валентина, с состраданием, точно хотела тоном голоса искупить жестокость своих слов. — Но я буду лечить её, — добавила она, проникаясь смутной надеждой.

Валентина вспомнила все случаи из своей практики, пересмотрела аптечку. Она действительно решила сделать всё, что было возможно.

Присмиревший Кирик подавал ей тёплую воду, новые оленьи шкуры, её собственное чистое, но измятое во-вьюках бельё...

Было совсем поздно, когда Валентина, тепло укутав больную, дрожавшую от озноба, пошатываясь от усталости, добралась до постели, приготовленной для неё в другом углу, закрылась зимней дохой хозяина и уснула мёртвым, тяжёлым сном. Она не слышала, как забегали из другого чума дети, как выгонял их эвенк-хозяин. Кирик, потрясённый всем виденным, сбежал в большой чум и долго сидел там, у огня, поднимая брови, потряхивая головой в мучительном раздумье, пока не свалился, тоже побеждённый сном.

17

Среди ночи Валентина вдруг проснулась и, глядя в полутьму широко открытыми глазами, села на постели. Ей снилось что-то ужасное. Какие-то бабы, нагие, безобразные, наглые, и она между ними, босая, в одной рубашке, и Андрей, очень пьяный, очень жалкий, маленький, сморщенный, целовал её всю и плакал, и сама она была дряблая и сморщенная. Чьи-то липкие руки прикасались к ней, и стыд сжигал её, потрясающий стыд...

Сидя с открытыми глазами, трогая своё очень тёплое, нежно-округлённое тело, Валентина всё не могла отделаться от ощущения этого стыда и ужаса. Потом она прислушалась к плеску дождя, ещё усилившегося, сладко зевнула, собираясь уже прикорнуть в нагретом ею местечке, но, не закончив зевка, взглянула на постель больной и сразу вскочила.

Женщина лежала неподвижно, одеяло не шевелилось на её груди, лицо в переменчивом свете костра было тёмное, как земля. Валентина, почти не дыша, присела около неё на корточки, потрогала её тихонько. Она была жива, но пульс её, частый, западающий, едва бился.

— Не умирай! — попросила Валентина и, жалко сморща нос, погладила жесткие волосы женщины. — Не умирай! — страстно повторила она, опускаясь на колени возле её изголовья. — Ты ещё так долго сможешь жить! Почему я не приехала к тебе несколько дней назад? Всё было бы хорошо. Не умирай, не надо умирать! — повторяла Валентина шопотом, бережно пряча под одеяло горячую, потную руку эвенки. — Господи! — прошептала она, тоскуя в страшной своей затерянности здесь перед лицом смерти. — Такая ночь и темнота кругом... Так мало людей на этой дикой земле... А смерть отнимает мать у детей.

Слёзы навернулись на глаза Валентины. Вся гордость её собою пропала, и она чувствовала себя несчастной, слабой, маленькой.

К утру больная снова заметалась и начала бредить. Хозяин чума и Кирик принесли крохотный стол, похожий на низко опиленный табурет, чайную посуду, вареную оленину, лепешки, ягоды. Валентина ничего не стала есть. Она заставила себя взять кусок, разжевала его, но гнетущая тоска клещами сдавливала ей горло.

— Как баба-то? Не померла? — спросил Кирик.

— Нет... жива пока.

— Помрёт ещё, — сказал Кирик. Он помолчал в раздумье, поднимая и сводя к переносью брови. — Разный, хворь-то бывает. Не всё, однако, лечить можно!