Охваченный беспокойством, он раза два поднимался на дерево, но видел только седую мглу сухого, едучего тумана.

— Однако, это дым, — бормотал он тоскливо. — Ехать скорее надо. Спать, однако, нельзя.

На рассвете по тайге потянулись стаи белок, с треском и шорохом летавших с дерева на дерево. Они засыпали коринками, сухой хвоей, шишками Валентину и Кирика. Рыжие гибкие распластанные тела белок, как огненные лапы, проносились над головами путников.

У подошвы каменистой сопки Кирик оставил Валентину с оленями, а сам побежал наверх, быстро мелькая меж серых стволов лиственниц. Валентина смотрела ему вслед, чувствуя, как тошноватый холодок страха сжимал её горло. Теперь она не злилась на Кирика: в нём была единственная возможность спасения.

Беловатый дым окутывал на северо-востоке всё видимое сверху пространство. Местами дым был темнее, иногда багровые гибкие языки пламени прорывали его и снова исчезали, и тогда дым сгущался в огромные чёрносизые клубы. Казалось, небо сбросило туда все свои облака: такого пожара Кирик ещё ни разу не видел. У него сразу пересохло во рту и ничего не получилось, когда он хотел поцокать языком. Сородичи его, наверно, успели перейти на ту сторону речки, к большим озёрам, но путь к ним теперь был отрезан.

Огонь был ещё далеко, но он быстро шёл широким полукругом, и стаи белок, стремившиеся к югу, резко повернули на запад.

Теперь приходилось пробираться по нетронутому, иногда тонкому и частому, как тростник, лесу. Кирик ехал впереди, яростно, неустанно рубил широким ножом-пальмой, расчищая путь. Грязный пот струился по его лицу, но он не вытирал его, не снимал меховой шапки. Тонкий серый дым наполнил весь лес, и сквозь него безучастно, как слепой красный глаз, смотрело солнце. Перед огнём отступало всё живое: летели, бестолково кружась, птицы, скакали, как безумные, зайцы, промчался медведь, подкидывая чёрными голыми пятками, и долго слышно было, с каким треском ломился он сквозь заросли ельника.

Порой Валентине казалось, что всё это какой-то дурной сон, но так больно били по телу ветки деревьев, так слезились опухшие, изъеденные дымом глаза, и страх так сжимал сердце, что, будь это во сне, она давно бы проснулась.

Наконец они выбрались к неширокому протоку. Перед ними раскинулся остров, покрытый чёрным ельником и тополями. Кирик посмотрел на подтянутые бока оленей, на Валентину и, кивнув на остров, сказал:

— Плыть, однако, надо.

Река горела серебристым блеском, но вдоль острова, обросшего по берегу кустами ив, она двигалась, густая, тёмная, покачивая, как зелёные облака, сплошное отражение листьев. По всей реке, как поплавки, мелькали головки белок.

— Поплывём, — сказала Валентина, ободрённая речной прохладой.

14

Остров был уже занят. Всюду на кустах и деревьях ожесточённо отряхивались мокрые белки. Усталые после переправы, с облипшей шерсткой, они казались особенно тощими со своими большими ушами и безобразно прилизанными крысиными хвостами. Они не собирались уже уходить отсюда, а всё новые и новые стаи рябили воду реки. Некоторые самки пытались спасти бельчат летнего помёта, но выносили из воды жалкие трупики. Уходить с острова было некуда: по ту сторону речки тоже клубился дым. Удручённый Кирик с минуту грустно смотрел на него, потом плюнул, смешно и грубо выругался.

— Все кончили! Мох пропал, зверь пропал, птица пропала, — и Кирик остервенело погрозил кулаком тому кто выпустил огонь на волю, затем он оглянулся на доктора, крикнул сердитым тоненьким голосом. — Паром делать надо!

На размытой береговой косе громоздился прибитый половодьем лес. Кирик начал вырубать топором сухие брёвна. Валентина срезала огромным ножом тонкие тальниковые прутья. Мокрые волосы прилипали к её лицу и шее. Босиком, без шляпы, в подвернутых до колен брюках, она походила на мальчика. Сейчас она одна легко перетаскивала такие брёвна, какие в обычное время ей было бы и не поднять.

Едва они увязали два первые бревна, как загорелись ельники на острове, и скоро на берегу закопошилась масса мелкого зверья. Горностаи, белки, бурундуки, мыши крутились прямо под ногами людей, лезли на платье, на брёвна плота. Потом неожиданно сверху по реке донёсся крик человека.

— Э-эй!

Кирик поднял голову, но не бросил работу, закричал в ответ:

— Э-эй!

Крик повторялся, всё приближаясь. Показался человек в лёгкой оморочке: это был охотник Михаила, тот самый, который так боялся прививки оспы.

— Говори! — быстро сказал он Кирику, выскочив на берег, но не присел, не набил трубочку, а схватил бревно и потащил его в воду.

— Ты, говори, — так же откликнулся Кирик, не бросая работы.

И Михаила, увязывая гибкими прутьями брёвна, рассказал о том, сколько выгорело оленьих кормов там, где сходятся верховья Омолоя, Сантара и этой реки Большого Сактылаха, о том, что пожар, возникший от костров русского конного транспорта, сначала шёл двумя очагами на расстоянии трёх дней пути, а потом ветер подхватил его и слил в одно — по направлению к закату. Лучшие оленьи ездоки, посланные поселковым советом по следам доктора, наверно, остались по ту сторону пала или отсиживаются на озёрах.

Плот рос быстро, но огонь наступал ещё быстрее. Странно заколыхались вдруг ближние кусты. Из густого сплетения гибких ветвей показалась лобастая голова медведя. Он жалобно урчал, крохотные глазки его пугливо посверкивали. Всё было страшно, но люди всё-таки были лучше огня. Зверь поколебался ещё и вышел из кустов. Олени не обратили на него внимания, а продолжали стоять, понуро опустив головы, с налитыми кровью глазами. Скоро этот клочок острова превратился в открытый зверинец. Смерть, лучший укротитель, неслась сюда, высоко развевая красной гривой, и заяц, готовый лопнуть от страха перед ней, сидел сгорбленный на хвосте притихшей лисы.

Но они забеспокоились и заметались, когда нагруженный плот медленно отошёл от берега. Отталкиваясь длинным шестом, Валентина видела тысячи глаз, понятливо устремлённых на плывущие брёвна. Стоило людям замешкаться, и у них не хватило бы места для пассажиров.

— Сгорят они все, — сказала Валентина, подавленная этими, нечеловечески осмысленными взглядами.

— Не все сгорят... которые потонут, — сказал Кирик, уже успокоенный. — Сохатый-то — не дурак: выплывет на мелкое. В воде стоять будет. Медведь тоже.

Плот быстро плыл по реке, затянутой дымом. С берегов дышало нестерпимым жаром. Жар гнул и коробил ветви деревьев, траву, сухие сучья, они очернели, свёртывались, дымились и вдруг светло вспыхивали. И всё вокруг гудело, трещало, качалось пьяно, грозно, вмазывая в небо грязные хлопья сажи, облака дыма и разорванные полосы огня. Огонь шёл, всё сокрушая в диком порыве, швырял по ветру горящие лапы, осыпал реку метелью вьющихся и гаснущих искр.

Кирик черпал котлом воду, поливая ею вьюки, себя, оленей. Все были мокрые, жалкие, а к ночи ещё хлынул вдруг проливной дождь.

15

Дождь чертил, рассекал воду, и вся она хлюпала, булькала, покрытая звонкими пузырями и светлыми, опрокинутыми на шляпки дождевыми гвоздиками. Сумерки разливались над крутыми, тёмнолесистыми берегами, меж которых плыл плот. Олени тесной, серой, почти неподвижной грудой лежали посреди плота. Трое тонких намокших людей караулили с шестами каждый крутой поворот, каждый выступ, в который могли уткнуться нёсшие их брёвна. Так плыли они уже второй день, садились на мели, бродили в ледяной воде, сталкиваясь с камней.

Чем больше трудностей они переносили, тем крепче и спокойнее, чувствовала себя Валентина. Казалось, на свете перестали существовать кашли и насморки, хотя ноги всё время были мокрые и струйки дождевой воды то и дело проползали под прилипающее к спине сырое бельё. Теперь Валентина гордилась собой и, преодолевая усталость работала на равне с охотниками. Она даже усвоила себе их походку, лёгкую, почти неслышную, их манеру всматриваться и вслушиваться.