Когда я подъехал и спросил, не ушибся ли он, его волновал только велосипед; рука его была в крови, но искореженное переднее колесо и тот факт, что велосипед теперь неисправен, доставляли ему гораздо больше мучений. Мы решили оттащить «велик» к нему, и я помог промыть рану и перевязать ему руку. Потом мы выпрямляли покореженное колесо, пока оно не вернулось к первоначальному виду. После этого мы помчались в школу.

Мы опоздали на первый урок на полчаса и нас отправили прямо в кабинет директора. В тот торжественный и важный момент и состоялась наша первая встреча с заменившим вскоре Эрни Тэйлора его преемником — Вильямом Эдвардом Побджоем.

По внешним данным новый директор, хотя и был столь же далек от преподавания, как и м-р Тэйлор, был гораздо менее впечатляющей фигурой. Уже известный всем школьникам под кличкой «Пучеглаз» (кличка обыгрывает фамилию: «Pobjoy» превращена в «Popeye» — «Пучеглаз» — прим. пер.), он был худощав, с бегающими глазками и манерами педанта, ему было всего 35 — намного меньше возраста большинства учителей. Тем не менее, этот мрачный нелюдим при первой встрече достаточно впечатлил нас своими авторитетом и властностью. Лишь огромная способность Джона убеждать, вместе с обследованием перезабинтованной руки смогли убедить м-ра Побджоя, что Джон действительно пострадал в велосипедной аварии.

«Ну ладно, — наконец грубо бросил он. — А что же за уважительная причина у ТЕБЯ, Шоттон?»

«Велосипед Джона был разбит, сэр, — довольно запальчиво ответил я, — и мне пришлось помочь оттащить его домой.»

«Не смей говорить со мной в таком тоне, — сказал м-р Побджой. — На первый раз вам это сойдет с рук, но если с вами еще что-то приключится, можете не сомневаться, я не буду таким снисходительным.»

Конечно же, нам с Джоном в школе не приходилось долго искать приключений. Через две недели мы опять оказались в кабинете м-ра Побджоя, и опять из-за опоздания в класс. Обычно это преступление наказывалось черной отметкой на работу в школьном саду. (Мы задержались после обеда в «конфетнице», местном кондитерском магазине, объедаясь конфетами «Palm Toffee» (дешевые конфеты типа ирисок — прим. пер.), нашим любимым блюдом, и источником жизненных сил всех школьников Куари Бэнк. Оно было таким «жевательным», что, казалось, челюсти неосмотрительного потребителя замыкаются на замок.

«Ну и что же случилось на сей раз?» — сардонически ухмыльнулся м-р Побджой.

«Мы зашли в «конфетницу» перед уроком, сэр, — ответил Джон, как всегда, проявивший красноречие первым, — и не знали, что уже опаздываем…»

Директор повернулся к нам спиной и решал нашу судьбу, а Джон воспользовался этим и передразнил кислую мину Пучеглаза. Я, как всегда, не смог удержаться и захихикал.

М-р Побджой мгновенно повернулся к нам. «А ну, тихо, вы двое!» — шикнул он. Сидя за своим столом, он зловеще постукивал по пачке бумаг деревянной линейкой и наконец вынес приговор едва слышной фразой: «Идите домой».

Мы не поверили своим ушам: «Идите домой?! — повторили мы, словно эхо. — Что это значит, сэр?»

«Я сказал: «Идите домой». Уж, конечно, вы знаете английский настолько, чтобы понять, что это значит. Ведь мы с вами не тратим здесь времени попусту, не так ли? А?» — и м-р Побджой взметнул брови дугой, придавая выразительности своему ироническому вопросу.

«Конечно нет, сэр, — не подумав сказали мы. — Мы знаем, что означает «идите домой», сэр, но…»

«Вот и идите домой!» — отрезал он. — Вы оба мне надоели. И пока я не пошлю за вами, чтоб и ноги вашей в школе не было.»

Мы с Джоном онемели. Это было временное исключение из школы — неслыханная в Куари Бэнк мера наказания. Словно мы совершили фундаментальное преступление, были разоблачены и соответственно наказаны.

Я поплелся за Джоном на игровую площадку и мы вместе побрели через поле к укрытию для велосипедов.

«Ё… ужас, — завывал я, садясь на мой «велик», — что же я скажу своим ё… родителям?!»

«А х… его знает, — буркнул Джон, запрыгивая на своего «Рэлей Лентона». — А вот что я скажу моей ё… Мими? Ответь мне, какую х… мне теперь ей навешать?!»

«Но ты понимаешь, что за х… с нами приключилась или нет?» — спросил я, медленно катясь вперед. Джон, описывая вокруг меня искусную восьмерку, вдруг разразился хохотом. «Да, Пит, нас турнули.» Этот новый леннонизм был произнесен с преувеличенным французским акцентом.

Тут мы поравнялись с учителем по богословию, очень высоким преподавателем по имени м-р Макдермот, и он потребовал объяснить, почему мы едем на велосипедах из школы в такое раннее время.

Джон притормозил: «Нас только что турнули».

«Объясни, ради Бога, о чем ты говоришь, Леннон? — недоверчиво сказал м-р Макдермот. — Вас турнули? Что это значит?»

После того, как я объяснил, что к чему, м-р Макдермот зашагал прочь, покачивая головой и полушепотом повторяя «Турнули… турнули…»

И все же, несмотря на этот смешной момент, наше настроение было очень кислым. Мы не слышали, чтобы из Куари Бэнк кого-то когда-нибудь изгоняли, тем более за такой пустяковый проступок. Даже м-р Макдермот явно почувствовал, что мера наказания не соответствует тяжести преступления.

Мы решили ничего не говорить родителям и примерно с неделю продолжали уезжать из дома в обычное время. Но отправлялись не в школу, а в Аллертон, где проводили весь день с мамой Джона.

Когда Джону было около тринадцати лет, он начал тайно бывать в доме Джулии. Казалось, что после неожиданной смерти дяди Джорджа в 1953 году, его интерес к родной матери возобновился. Хотя внешне страдания Джона были малозаметны, потеря своего ближайшего старшего наперсника, несомненно, создала вакуум в его жизни. Поэтому с этого времени его отношения с Джулией начали улучшаться.

Джон рассказывал мне о своей маме в самых восторженных выражениях, описывая ее как духовно очень близкую ему. Но даже после этого, когда Джон в первый раз предложил мне съездить с ним в Аллертон, я не ожидал, что нас встретит громкий девичий смех стройной миловидной женщины, танцевавшей у дверей с парой старых шерстяных панталон на голове.

Когда Джон представил меня, она быстро подошла ко мне и протянула свою руку: «Ах, так ты и есть Пит! Джон так много рассказывал о тебе!» Чуть не оторвав при пожатии мою протянутую руку, Джулия начала поглаживать меня по бедрам: «Ух ты, какие у тебя стройные бедрышки», — захихикала она.

Наслаждаясь неожиданными ласками этой удивительно юной леди, я никак не мог сопоставить ее с обычными представлениями о родителях. Через несколько минут за импровизированным пиршеством из пирожных и кока-колы, она задала вопрос, от которого я потерял дар речи: почему мы не в школе. Честное признание Джона в прогуливании уроков вызвало еще один взрыв смеха. «Просто здорово увидеть вас вместе, — весело сказала она. — Незачем волноваться о школе и вообще незачем волноваться. Все и так будет прекрасно.»

Как я вскоре понял, роль, которую Джулия играла в жизни Джона, скорее подходила для молодой тетушки, во всем ему потакающей, чем для ответственного родителя, а Мими тем временем фактически продолжала выполнять обязанности его матери. Несомненно, их обмен ролями был для Джона источником нескончаемой путаницы, особенно когда он пытался относиться к этому спокойно.

Меня сразу поразила близость жизненной позиции Джулии и Джона. «Живите настоящим, а об остальном не думайте», — говорила она нам, плавно размахивая пылевыбивалкой, с таким видом, будто это была волшебная палочка. Ее чувство юмора до мелочей походило на чувство юмора у Джона. Она, например, иногда одевала очки без линз и, разговаривая с соседями или почтальоном, негалантно просовывала палец через несуществующее стекло и потирала глаз.

Кроме того, Джулия поощряла увлечение Джона музыкой. Она любила перебирать струны своего старого банджо, а делая какую-нибудь работу по хозяйству или приготавливая нам чай, почти все время пела. Большую часть времени у нее мы слушали пластинки из ее большой коллекции. В те времена у очень немногих ливерпульцев вообще были проигрыватели (у Мими и моих родителей их не было) и меня тогда очень впечатлил тот факт, что у Джулии и ее любовника Бобби Дукинса буквально в каждом углу квартиры было по колонке.