Я надеваю белый халат, шапочку и ставлю стол аппарата в положение «снимок» – на него санитары кладут травмированного больного, и я снимаю позвоночник, или таз, или черепную коробку. Иногда я заглядывал в ванную, где всегда видел одно и то же: на белой клеенчатой кушетке лежит работяга, иногда без сознания, а Петя Лапинскас поливает из тонкой резиновой трубочки бедолагу, стараясь смыть въевшуюся в кожу угольную пыль. На полу валяется разрезанная безо всякой жалости портновскими ножницами одежда больного. Крови, как правило, не было, работяг чаще всего давило породой или вагонетками. Ломало все, что можно было сломать, но чаще всего тазовые или берцовые кости, реже позвоночник... Если я видел, что Петя иголкой колет конечности больного и настойчиво спрашивает: «Больно? Говори, больно?», я уже знал, что травмирован позвоночник и поврежден спинной мозг. Таких больных, до конца своих дней обреченных на неподвижность, много лежало в стационаре. В Речлаге инвалидов не актировали и не освобождали... После мытья больного, фельдшерá перекладывали его на каталку и везли в рентгенкабинет. Если травма была тяжелой, но работяга был в сознании, Петя, как правило, вводил больному под кожу морфий или понтапон. После снимков больного увозили либо в операционную, либо в общую палату, а иногда и в маленькую – смертную... Потом ко мне приходил Христиан Карлович и внимательно изучал еще мокрый рентгеноснимок, который я вешал на большой негатоскоп – специальный фонарь с матовым стеклом. Меня всегда охватывало чувство острой жалости, если снимок показывал разломанный, сдавленный или сдвинутый позвонок. Несчастный заключенный еще ничего не знал и не понимал, что навалилось на него, кроме того, что он уже имел... Катлапс рассматривал такой снимок долго и молча, потом, тяжело вздохнув, говорил спасибо и уходил... К вечеру, перед поверкой, ко мне обязательно приходил кто-нибудь из друзей пострадавшего, и я рассказывал ему, что случилось с его другом, но, следуя врачебной этике, всей правды не говорил, убеждая, что пройдет время и друг поправится... Иногда случалось, что, пока очередного травмированного готовили к снимку, он начинал дышать по «чейн-стоковски» и умирал прямо на столе в рентгеновском кабинете, но и в этом случае Катлапс просил сделать снимок, чтобы в истории болезни все было точно задокументировано.

В начале 1953 года в хирургическом стационаре появился еще один врач-хирург – Даниил Семенович Силоенко, молодой, очень энергичный. Даниил всегда был весел, приветливо улыбался, любил шутку и сам хохмил частенько. Правда, с ним мы близко почему-то не сошлись, но я уже говорил, что меня больше тянуло к техникам, по своей натуре я не смог бы быть врачом... Силоенко прославился в лагере тем, что часто вступал в конфликт с медицинским начальством – Бойцовой и Токаревой. В нашей санчасти был установлен лимит освобождения по болезни от работы – двадцать заключенных на врача, и ни одного больше, поэтому врачи с освобождением «жались», но случалось иногда, что после того, как лимит у врача уже исчерпался, вдруг является работяга с температурой под сорок. Вот тут-то Силоенко всегда начинал конфликтовать с начальством и перешагивал ограничение, несмотря на сопротивление руководства. Или придет на прием к врачу «духарик» из полублатных с «мастыркой» – то есть искусственно вызванной болячкой, для этого, например, продергивает через мышцу грязную иголку с ниткой, естественно, что после такой «операции» образовывается здоровенная флегмона, которую надо длительно лечить либо в стационаре, либо амбулаторно. В этом случае руководящие «товарищи» освобождения не давали. «Ведь он мастырщик», – вопили «товарищи», выпучив глаза, но Даниил стоял на своем: «Для меня, врача, он прежде всего больной!»

Как оперировал Силоенко, я не знал, знал только, что он очень часто ассистировал Катлапсу.

Безусловно, главным лицом в санчасти был хирург Христиан Карлович Катлапс. Христиан Карлович любил громко посмеяться, особенно когда хотел подбодрить работягу, впавшего в уныние из-за переломов:

– Ха-ха-ха! Ты говоришь, что будешь хромать? Выкинь дурь из головы, мы тебе так срастим ногу, что она здоровее целой станет! Ха-ха-ха! – ревел басом доктор. Или: – Ха-ха-ха! Ты боишься, что я тебе вырежу весь желудок? Зря боишься! Я тебе отрежу только половину брюха, но и оставшаяся половина с удовольствием примет литр водки! Ха-ха-ха!

Травмированные больные были в полном восторге, и весь лагерный контингент обожал доктора. Хирургом доктор был прекрасным, я неоднократно присутствовал на операциях и видел, как Катлапс уверенно работает, как быстро и чисто режет, пилит, зашивает распластанное кровавое тело.

Конечно, я ничего не понимал в хирургии, но я видел результаты его работы – никто и никогда не умирал у него на столе, да и потом, после операции, больные почти все выздоравливали, правда, случаи безнадежного рака встречались чрезвычайно редко, никто не знал, в чем тут причина. Я, например, не будучи врачом считаю, что рак в лагере не имел распространения благодаря двум главным причинам: весьма ограниченному и нежирному питанию и усиленной физической нагрузке. Наоборот, гипертоническая болезнь и смерть от нее были распространены очень широко, но гипертония – заболевание, связанное с центральной нервной системой, зверски угнетенной в результате лишения свободы практически до конца жизни и жестоким режимом особого лагеря... Так думал я, и врачи со мной, в общем, соглашались.

Катлапс работал очень много, ему приходилось оперировать и переломанных на шахте и стройке, и рубленных топором, и резанных ножами, и стреляных... Правда, были и опухоли, и прободные язвы желудка, и пробитые черепа, все было...

Я никогда не спрашивал Христиана Карловича, что ему инкриминировали следователи МГБ, а он, естественно, никогда об этом не рассказывал, но знал я доктора восемь лет, и все эти годы он день и ночь оперировал больных и травмированных, получая за свой труд пайку черного хлеба и черпак баланды. Сколько доктор спас человеческих жизней, бесплатно, бескорыстно... Он даже не брал в подарок махорку, доктор не курил и не пил спирт, который всегда был в его распоряжении. Воистину, это была жизнь христианина-подвижника...

Вторым хозяином в хирургическом стационаре был, безусловно, старший фельдшер Петрас Лапинскас из Вильнюса, небольшого росточка, но с жилистой, мускулистой фигурой. Петя почти всегда ассистировал Катлапсу на операциях и вообще был у доктора правой рукой. Петя, кроме большой физической силы, обладал еще и чрезвычайно сильным духом, все в стационаре относились к Петру с большим уважением, а разные там «баламуты» или «духарики» даже его боялись. Сколько раз я видел, как Петя врывался в палату, в которой разгорелась драка между больными, чаще всего на почве национальной розни, и усмирял здоровенных шахтеров в несколько минут, кого «впечатляющим» словом, кого оглушительной затрещиной, а кого и палкой, – это было великолепное зрелище... Петя никого и ничего не боялся. В подчинении у него было двое фельдшеров, не считая, конечно, санитаров, дневальных, истопников, банщиков.

Особенно мне запомнились оба фельдшера – Миша Дециг с Украины и латыш, фамилию которого я, к своему стыду, забыл, помню только, что он был земляком Катлапса. У немцев он служил в войсках CC. Помню, как я был потрясен, когда этот парень спокойно рассказал, что во время блокады он два раза проходил через Ленинград в немецкой форме и с оружием, только в плаще, конечно, сопровождая немецкого разведчика в Кронштадт. А я в это время умирал там от голода... Он видел засыпанный снегом тихий и темный огромный город, видел трупы на улицах и еле бредущих, полуживых ленинградцев... Но он их не жалел, он был настоящим фашистом...

Миша Дециг, напротив, был веселым, общительным хлопцем, всегда старательно выполнял все распоряжения Лапинскаса. Кстати сказать, за весь период работы в стационаре у меня произошел только один конфликт, и именно с Мишей Децигом. Как я уже говорил, в моем кабинете имелся еще выход в коридор стационара, к черному ходу больницы, через который доставляли уголь, пищу, выносили золу. Через черный ход в стационар частенько проникали дружки больных зыков, что всегда раздражало фельдшеров. Около моего кабинета целый день была толчея, которая мне никак не мешала. Миша Дециг, обуреваемый служебным рвением, решил закрыть дверь черного хода и тем самым лишил меня возможности ходить в стационар, когда мне вздумается. Обнаружив закрытую дверь, я вышел из себя и сапогом треснул по двери с такой силой, что из нее вылетели все стекла. Прибежал рассвирепевший Дециг и набросился на меня с руганью и криком. Драку сумел предотвратить как из-под земли выросший Петя, он попытался меня интеллигентно удержать словами, а Мишке выдал полновесную оплеуху, после чего Мишка успокоился и вопрос о двери был навсегда снят. Вечером Дециг пришел ко мне с извинениями, и мир в рентгенкабинете больше никогда не нарушался.