Николаев несколько мгновений молчал. Не меняя шага, он шел вперед.

— Ну, что же… — услышал потом Трейфельд. — Могу вам только завидовать… В вашем возрасте я бы сделал то же…

— Александр Памфамирович, а вы?.. Неужели же вы к ним…

Николаев слегка покачал головой.

— Нет, что вы, — произнес он с легким вздохом. — Что вы, голубчик, нет! Я не подлец. Ни в коем случае…

— Да, но тогда… Это может плохо кончиться для вас… Они могут предать вас военно-полевому суду…

Комбриг утомленно прикрыл глаза.

— Нет, не думаю. Вернее всего — просто расстреляют, Без суда, надеюсь…

Николай Трейфельд вздрогнул. Он выпрямился и замолчал. Что мог он сказать в ответ этому старому, непоколебимому человеку?

В то время за опушкой перелеска показались уже красные крыши и водокачка на станции Гостицы.

Штаб белогвардейского полковника Палена действительно с утра перебрался сюда, в Гостицы, из Кондушей. В штабе царило приподнятое настроение, все были возбуждены. Господа офицеры бегали взад-вперед с озабоченными, но радостными лицами. Поминутно подъезжали связисты, ординарцы, прибывали донесения, вновь приезжие офицеры, сияя новенькими погонами, звеня шпорами, жали руки штабным, поздравляли друг друга. Некоторые даже целовались. Сами себе не верили люди. Новости были обнадеживающие. «Полковник Георг прорвал фронт красных на Плюсе, у деревни Низы, перешел реку, подорвал два бронепоезда. Ветренко разгромил пятьдесят третий полк; досадно — упустили только командира. Балахович сообщает, что теснит красных на Гдов. Говорят — в Попковой Горе, в лесу, наши проделали замечательную штуку: переодевшись в ихнюю форму, прошли тропами… Захватили целый штаб бригады, с командиром. Говорят — скоро их сюда приведут…»

Начальник штаба расположился со своими картами в доме станционных служащих. Туда спешно протянули телефонный провод, у дверей на крыльце поставили часового. (Командир отряда задержался еще в Кондушах. К позднему обеду первая волна донесений, депеш, конвертов с двумя крестами, с надписями «Срочно», «Секретно», «Оперативная» схлынула. Начальник штаба потребовал обед, пошел в сени умыться.

Скинув отличный полковничий френч, в рубашке и в помочах, высокий, белокурый, он, засучив рукава, мыл очень белые руки над тазом, стараясь не брызгать на неистово начищенные сапоги с выпуклыми кокардами. Неуклюжий солдат-денщик испуганно лил воду из голубого эмалированного кувшина, со страхом смотря на розовеющую под завитками редких волос начинающуюся лысинку.

На крыльце затопали. Совсем молоденький адъютантик, настоящий вышколенный «момент», перетянутый, перехваченный, в портупее, с серебряными шнурами аксельбантов, козликом взбежал на несколько ступенек, держа в руках белый пакет.

— Александр Эдуардович!.. Ах!.. Простите ради бога!.. Но важная новость. Прибыли пленные, взятые в Попковой Горе. Поручик Данилов доносит, что захваченный им командир третьей бригады есть действительно генерал-майор Николаев… Его тоже привели. И так неловко, понимаете: старик все-таки — и пешком… Надо же как-то считаться… Дубина Данилов!.. Впрочем, вот донесение… Я подробно еще не смотрел…

Начальник штаба перекинул полотенце через плечо, взял бумажку.

— Генерал? — переспросил он. — Действительно оригинально. Впрочем, теперь удивляться ничему не приходится… Бывшие поручики? Двое? Гм!.. Ну что же? Проведите-ка их по очереди… ко мне… И — повежливей пока. Сначала генерала… Посмотрим…

В станционном садике пышно разрослись два или три куста сирени. Под забором большая черемуха поникла ветвями — их густо осыпали уже облетавшие кисти цветов. Рядом в низенькой оградке торчали рычаги семафоров. Тихо звенели проволочки. Из-под крыши ежеминутно с визгом вырывались ласточки.

От маленькой платформы веяло сухим жаром, пахло железной дорогой, мазутом, рельсами.

Пленных посадили на зеленую садовую скамейку. Николаев тяжело дышал. Комбат Жаба все вытирал грязным носовым платком лысину. Николай Трейфельд сидел, вытянувшись, кусая губы. Щеки его горели. Не так-то легко молодому, полному сил человеку вдруг попасть в плен, превратиться в ничто, в вещь, которой распоряжаются.

Первым вызвали комбрига. Юный адъютантик, по-видимому, в восторге от своей роли, от «трагичности момента», появился на крыльце.

— Господин Николаев! — коротко выкрикнул он, подчеркивая неопределенность положения холодным и величавым тоном. — Пожалуйте к начальнику штаба!

Старик с трудом поднялся со скамейки, усталый, измученный, ничуть не «трагический», простой старик. Слабо улыбнувшись, он оглянулся на остающихся.

— Ну, что же, товарищи… Прощайте… на всякий случай…

Он поднялся по ступенькам. Дверь закрылась за ним. Снова она открылась, вероятно, через полчаса.

Тот же адъютант, нахмурившись, вышел на улицу еще раз.

— Э… э… э, поручик… Нет, вот вы… К начальнику штаба!

Он пропустил мимо себя Трейфельда и вошел было вслед за ним…

Начальник штаба паленовского отряда сидел за столом, записывал что-то в блокноте. Когда дверь раскрылась, он поднял голову. Почти в тот же миг адъютант, корнет Щениовский, вздрогнул. Он сразу почувствовал, — именно почувствовал, а не понял, — что на его глазах произошло что-то. Нечто особенное. Но что? В чем дело?

Начальник штаба внезапно резко встал. Лицо его побледнело. Не говоря ни слова, он уставился на пленника. Пленный — адъютант видел его со спины — вытянулся перед ним, как на параде. Он тянулся все сильнее и прямее, его локоть, прижатый к боку, его правая нога задрожали мелкой, чуть видимой дрожью.

Адъютант открыл рот. Но в тот же миг начальник штаба нахмурился. Краска резко прилила к его щекам.

— Корнет Щениовский… — громко, странным голосом сказал он. — Я попрошу вас оставить меня наедине с этим… человеком. Идите в сад. Я позову… если будет нужно.

Корнет Щениовский, крайне взбудораженный, вышел в садик, где сидел еще на скамеечке, все так же вытирая грязным платком лысину, комбат Жаба. Некоторое время он молчал, тщетно пытаясь услышать хоть что-либо из-за стен домика. Но кругленький, лысеющий комбат был из тех людей, которые умеют вызвать на разговор даже камень.

— Послушайте, подпоручик… вдруг просто и естественно начал он, близко наклоняясь к Щениовскому, точно он вовсе не был пленным, а Щениовский тюремщиком, точно оба они на равных правах, как офицер с офицером, так вот встретились случайно «в этой дурацкой фронтовой обстановке». — Скажите-ка, дружок… Вот у меня какое сомнение… Ваши, конечно, будут предлагать остаться здесь. Поступить к ним на службу… Оно, понятно, все равно бы, где сражаться за общее дело, но у меня, знаете, особое намерение… Я сам, знаете, северянин, олончанин… И вот, изволите видеть… — добродушный голос его неожиданно как-то звякнул, окреп, в нем зазвучало нечто совсем не похожее на добродушие. — У меня там они, эти голубчики, расстреляли в деревне отца и двух братьев… Так вы поймете меня? Я дал себе клятву отомстить именно там. Вы понимаете?

Корнет Щениовский повернулся к нему и с любопытством посмотрел ему в лицо. Комбат Жаба улыбнулся. Серые глаза его смотрели куда-то в сторону. «Ух, какое у него лицо, однако, у этого толстяка!» — подумал корнет.

— Я полагаю, ваши чувства вполне законны… И я надеюсь — они будут уважены… если это все так! — не совсем уверенно проговорил он. — Но вообще, насколько мне известно… Я, конечно, могу лишь предполагать… Вероятно, вас всех направят для окончательного суждения куда-либо на север… К командующему корпусом, к генералу. По всей вероятности, в ближайшие дни Ямбург будет уже взят… Тогда, может быть, в Ямбург…

Он помолчал с минуту, потом, обуреваемый юношеским любопытством, перешел на шёпот:

— Скажите, а вы знаете этого старого авантюриста? Ну вот, Николаева этого? Неужели он на самом деле генерал? Да это же убежденный большевик! Комиссар какой-то! Он бог знает что наговорил начальнику штаба… И какая наглость: держится, как на митинге. Так дерзит, так дерзит! Осмеливается наше движение называть… кукольной комедией… Негодяй! Клянусь, будь я на месте начальника штаба, я приказал бы его немедленно расстрелять…