К вечеру второго дня Федька отправился за комиссаром в депо на митинг. На его глазах комиссар вскочил над толпой на узенькую лесенку возле стенки и сразу превратился в совершенно другого человека. Голос его стал металлическим, грозным. Сам он точно вырос вдвое. Комиссар, наверное, был здорово сердит на белых. Он так ругал их, что Федюшке стало ясно: плохи будут их дела, если они встретятся лицом к лицу с этим человеком. Вместе с комиссаром он побывал в паровозной будке «Ленина», где возился со своими рычагами, кранами и манометрами высокий молчаливый механик — дядя Миша, товарищ Лепечев. Федя ездил с ним и с кочегаром то к водонапорной колонке, то к дровяному складу. Дядя Миша ворчал, отбрасывая неподходящие плахи: уголь был бы лучше, да главный уголь захватили белые.

Федя видел, как бережно кочегар обращается с бидонами мазута и смазочного масла: надо бы этого не жалеть, да нефть захватили белые.

И комиссар, и командир, и машинист, и другие красноармейцы в те дни поминутно забегали к Фединой мамке в сторожку: то попросить у нее огурчика, то поставить в печку чугунок с супом. Между делом они починили калитку в садике, поправили столик и скамейки, развалившиеся с тех пор, как Антон Хромов ушел в восемнадцатом году на Южный фронт под Царицын. Теперь нередко в этом садике они играли в домино. Мамка смотрела на них с изумлением, с грустью. В свободное время она теперь клала заплатки на красноармейские гимнастерки. И вздыхала: чинит ли кто гимнастерку ее Антону Ильичу?

По утрам, просыпаясь и высунув нос из-под одеяла, Федюшка Хромов давно уже привык спрашивать мать:

— Мам, а сегодня что, стреляют?..

— Стреляют, сынок, стреляют, — отвечала, суетясь у печки, мать.

— А где стреляют-то? — любопытствовал Федя.

— Далеко. Против Стеклянного. — Или: — А видать, за Ново-Пятницким. — Или: — Да, надо быть, около Порховской, — каждый день по-разному отвечала мать.

Она тоже привыкла к стрельбе. Да и все в городе привыкли. Город-то на самом фронте.

11 октября был серый день. С ночи моросил дождик. К утру он перестал. Продрав глаза, Федюшка увидел на столе деревянную чашку с простоквашей: очевидно, мамка ушла осматривать пути по своей первой версте, а ему оставила завтрак.

Федя сел за простоквашу, взял большую ложку, краска с которой была уже давно съедена, и вдруг едва не слетел с табуретки… Блеснул желтый огонь. Что-то звонко ударило снаружи, даже ушам стало больно. Два нижних звена в раме, тоненько взвизгнув, как от боли, вылетели и рассыпались по полу. Сторожка сразу наполнилась гулом, кислым дымом, дальними криками. Потом раздался второй удар, за тыльной стеной… Потом третий — чуть поодаль, к вокзалу. Федя не очень ясно понимал, что произошло. Тем не менее он сразу же почувствовал опасность.

Широко раскрыв глаза, с бьющимся, как у зайчонка, сердцем, он схватил первым делом свой штык. Штык, по его мнению, мог всегда пригодиться. Потом сунул в карман рогатку. Потом кусок получерствого хлеба. В эту минуту дымчатый серый котенок выполз из подпечья, сел на полу, разинув маленький розовый рот, и тонко, коротко пискнул. Три страшных удара заставили его прижать уши, присесть. Федя схватил котенка и, прижав его к груди, кинулся на улицу.

От вокзала из города по рельсам, спотыкаясь и падая, бежали перепуганные, задыхающиеся люди. Плелись старики, ковыляли маленькие. Они плакали, причитали, голосили и все бежали в одну сторону, прочь от вокзала, к лесу. Федя увидел, как двое или трое впереди него вдруг, раскинув руки, упали на песок. Потом упал и забился еще один, возле тупика. Это белые били из-за реки по толпе бегущих шрапнелью. Федя побежал, но не вперед, как все, а через рельсы, наискось. Там, около багажного цейхгауза стоял сегодня бронепоезд «Ленин». Мальчик видел сквозь ряды беглецов его суровые зелено-серые контуры. Но пробиться к нему сквозь поток отчаянных, ничего не видящих людей было трудно. Он и не пробился бы, если бы не послышалось гудение мотора. С запада поперек дороги, невысоко над деревьями шел самолет. Белый!

Толпа заметалась во всех направлениях. Люди бросились в стороны, кто куда. На рельсах стало пусто. И не только Федюшка увидел прямо перед собой яркобелое слово «Ленин», но и с бронепоезда разглядели ковыляющего по шпалам мальчугана.

Бронепоезд готовился отходить. Комиссар товарищ Газа стоял у паровоза на песке. Заложив руки за ремень, он, нахмурившись, долго смотрел на город. Потом, взявшись за поручень, хотел подняться наверх, когда высунувшийся из окошка будки механик Лепечев буркнул:

— Товарищ военком! Парень… Мальчишка… пропадет ведь!

Газа обернулся.

Федюшка Хромов, спотыкаясь, падая, бежал к ним. Ржавый тесак бил его по боку. Рукой он судорожно прижимал к себе взлохмаченного, вырывающегося котенка. Газа молча бросился к нему навстречу, и, не успев ахнуть, Федька оказался в паровозной будке. Почти тотчас же поезд резко тронулся.

Между Ямбургом и полустанком Тикопись тянулся сосновый бор. Железнодорожное полотно шло в узкой просеке, словно в зеленом коридоре. Только на середине перегона лес расступился. Рельсы здесь широкой дугой изгибались все левее и левее по обширному поросшему низким соснячком болоту.

Поезд быстро пролетел первые густые рощи, обогнул закругление и подбежал к тем местам, где сосны снова плотною стеною сжимались над дорогой. Здесь он замедлил ход и остановился.

В смотровое окошко будки сразу же ворвался грохот. Винтовочные выстрелы, перебивая друг друга, сыпались справа и слева. То они доносились несколько сзади, издали, — это били белые цепи; то возникали совсем близко, на болоте, среди его желтых берез и тощих сосенок, — это, отходя, отстреливались наши, красные. Что-то громко щелкнуло над головами. Комиссар Иван Иванович, до сих пор смотревший в окно, повернулся к механику.

— Слышал? — сказал он. — Начинаю действовать. Будь наготове. Мы с командиром соберем ребят на минуту в клубе. — Его глаза остановились на Федюшке. — О, мальчуган-то здесь… Не годится! Передай его на первую площадку. Все-таки безопаснее…

На первой орудийной площадке, куда попал минуту спустя Федюшка, было полутемно: свет проникал только в задний орудийный люк да в узкие пулеметные бойницы. Возле пулеметов и возле пушки молча сидели несколько человек. Вдруг один из них — Архипов, тот, что стоял прямо против орудийного люка, наклонился, вгляделся в уходящий вдаль и направо путь…

— Товарищи, товарищи!.. Полундра! — воскликнул он в следующий момент. — Смотрите… Ах, гады, что придумали!

Одним прыжком он бросился к телефону.

— Клуб давай, клуб!.. Живо!.. Клуб?.. Товарищ командир! А кто есть?.. Товарищ комиссар, это вы?.. Товарищ комиссар, от Ямбурга к нам пущен паровоз… Идет полным… Видать — пустой, без механика… Хотят сбить нас… Слушаю! Есть, товарищ комиссар!

Резко бросив трубку, он кинулся к орудию.

— Братва, заряжай!

Федя не успел опомниться. Люди бросились к той, закрытой брезентом груде, на которой он сидел. Раз, два… Под брезентом оказались сложенные рядами блестящие медные гильзы снарядов… Два, три… Затвор щелкнул, чавкнуло масло… В тот же самый миг в ходовой люк один за другим метнулись еще человека четыре. Комиссар Газа первым вскочил на площадку… Он был чуть бледнее, чем обычно. Слегка нагнувшись, глядя над орудийным стволом в задний люк, он замер. Губы его шевелились. Рукав кожаной куртки чуть-чуть поскрипывал над самым ухом Феди.

Страх перед столкновением поездов Федя, наверное, всосал с молоком матери-стрелочницы. Он знал, что получается в таких случаях. Округлив глаза, он впился ими в последнюю свою надежду — в комиссара. Он видел, как задрожала рука у одного из красноармейцев, как он тревожно оглянулся на люк.

Комиссар стоял, не двинувшись с места, все так же нагнувшись, все так же двигая губами.

— Спокойно, товарищи, спокойно, — негромко выговорил он наконец. — Так, так, Архипов… Как целик? Хорошо! Огонь!

Так рявкнуло, что Федя вскрикнул и зажал уши. А команда дружно, быстро уже закладывала второй снаряд, в то время как бронепоезд, дрогнув, стал потихоньку отходить назад.