Ложиться спать ему не хотелось — последние сутки-двое на своем корабле. Он долго слонялся туда-сюда, заговаривал то с тем, то с другим из экипажа и только в час с минутами сошел в свою крошечную каютку… Ему казалось, что весь мир кругом уже опит, что только он один томится в нем такой неприкаянно тоскующей душой… Но это было не совсем так.
Как раз в то время, когда он спускался вниз по трапу, милях в пятнадцати от него там, за северным рукавом залива, темная фигура человека бродила взад-вперед по неширокому финскому шоссе в центре городишка Териоки, против пристани. Джон Макферсон тоже не мог спать.
С полчаса назад от этой териокской пристани бесшумно отвалили и ушли в море три крошечные скорлупки, три «рыбки пирайи»: торпедные катера. Была принята радиограмма из Бьоркэ от Коуэна: пять таких же суденышек отправились по секретному заданию оттуда некоторое время назад. Точка рандеву была определена на траверзе мыса Инониэми.
На ведущем катере пошел новый друг Джонни, лейтенант флота его величества Нэпир… Только что мальчик, возбужденный и взволнованный, был здесь, стоял перед ним в своем непромокаемом плаще, жал ему руку на прощанье, а вот теперь Макферсон уже не слышит самого слабого звука трех этих английских моторов, взрывающих винтами чуждое море…
А ведь это по его замыслу, по его, Макферсона, настояниям горсточка людей брошена в простор воды и неба, в ночь, навстречу случаю и, возможно, смерти… Эта мысль одновременно и взвинчивала и подавляла его. Он гордился своей ролью маленького Чильдгрэма, но еще не умел сыграть эту роль до конца, по-настоящему… Он не был бы в состоянии сесть сейчас и писать красками плющ или дрок, ползущий по камням. У него не хватило бы мужества играть в покер, кейфовать на берегу ручья или закидывать нитку спиннинга в бурную воду форелевой речонки, пока те всё идут и идут умирать… Повидимому, ему предстояло еще долго учиться…
Полчаса спустя над прибрежным лесом очень высоко прошли самолеты. Их рычание тоже замолкло на юго-востоке. Потом некоторое время царствовала тишина. И вдруг этот безмолвный юго-восток заговорил. Тяжелые вздохи покатились над побережьем — Джонни бросился к самой воде.
Да! В стороне Кронштадта небо полыхало желто-розовыми вспышками. Над волнами катился гул. Можно было разобрать, как торопливо бьет артиллерия малых калибров. От времени до времени в ее «аллегро» врывался, как падающее бревно, тяжелый удар восьми-или десятидюймовой пушки. Внезапно сама земля вздрогнула под ногами: безусловно — торпедный взрыв… Второй… Третий… И затем — тишина. Непонятная, непроницаемая, неопределенная…
Джон Макферсон пришел на пристань, сел на перила, ссутулился и стал ожидать. Он не мог итти на свою здешнюю «квартиру». Он должен был прежде узнать, что же произошло «там»?..
Боевая тревога захватила Лепечева за разбором его книг: часть из них он хотел взять с собой (вот хотя бы Максима Горького с дарственной надписью Петра Гамалея), а остальные — раздарить на память матросам…
Как только заныли ревуны, он кинулся на палубу.
Ночь стала еще темней. Воздух гудел от рокота моторов: над Кронштадтом и рейдом во мраке невысоко проносились чьи-то самолеты. По палубе метались люди: воздушный налет был первым; еще никто не представлял себе, как надо поступать в таких случаях: чего опасаться, чем поражать врага… «Аэропланы! Аэропланы! — раздавалось вокруг. — Погасить все огни! Да куда ты смотришь, чудик!? На небо гляди, на небо…»
На линкорах — на «Петропавловске» и на «Андрее Первозванном» — было несколько пушек, приспособленных для стрельбы по воздушным целям. Они били настойчиво и сердито, но — куда?
Взбежав на мостик, Лепечев впился взглядом в небесный свод…
Чёрта с два увидишь! Белесоватые облака ползли по черному бархату… Из-за них, между ними все звенело и перекатывалось от рыка моторов… Сколько их? Где они?
Внезапно один из самолетов резко снизился, — очевидно, для бомбометания, за ним другой, третий… Сверху послышался сухой стук пулеметных очередей. И — зрелище, еще никогда не виданное доселе, — все небо вдруг перечертили огненные пунктиры трассирующих пуль. «Ма-ать моя, ребята! Это что же такое?»
Севостьянов рядом с Павлом сердито выругался… «Идиотское положение… Ну, что я тут могу? Счастье, что и им оттуда, наверное, ни лысого беса не видно… Но я — моряк, а не летчик! Меня не учили воевать с облаками».
В следующее мгновение он кинулся к поручням.
— Вижу противника слева по носу! — прозвучало во мраке. — По направлению на Ораниенбаум два буруна последовательно…
В тот же миг все на «Гаврииле» переменилось. Врага нашли! Настоящего, привычного! Вот он!
Заныли ревуны артиллерийской тревоги. Послышалась привычная, рассчитанная по всем движениям, быстрая, целесообразная суетня у орудий…
«Залп!»
Брызнуло пламя, толкнуло-воздухом… «Залп!» «Буховец, бей! Залп!»
Первый же снаряд носового орудия врезался в борт несущегося на полном ходу катера… «Ага, голубчик! Это тебе — не по небу летать!» В мгновенной вспышке взрыва мелькнула веха — нижний створный знак Морского канала… Еще один выстрел… «Второй! Второй подбит…»
Третий катеришко несся смело, невзирая на снаряды, ложащиеся у него за кормой в пену винта. Нелегко было найти правильное упреждение… «Ну и ход у них! — сквозь зубы проговорил Севастьянов. — О, ч-чёрт! Лепечев! Теперь — я понимаю… Все внимание — морю: воздух — только диверсия! Ага, ага…»
Залп врезался в бензиновые баки катера в тот миг, когда он, видимо, устрашась беглого огня, резко положил руля на обратный курс. Вспыхнули бледные языки…
В тот же миг с кормы закричали: «Мина! Торпеда!»
Торпеда, выпущенная по «Гавриилу», пронеслась близко за кормой.
Миновав цель, она в несколько секунд домчалась до стенки Южной гавани. Все содрогнулось от взрыва. Почти одновременно с ним ахнул второй и третий…
«Товарищ политрук! «Память Азова» подорвали, дьяволы… «Память Азова» тонет…»
Катер, торпедировавший этот старый корабль, круто развернулся и устремился к выходу из гавани. Но теперь уже на «Гаврииле» не чувствовалось ни тени смущения. Теперь все было понятно и знакомо; ну, и пес с ними, что у них ход велик: корабль кораблем и остается. Это тебе не самолет! «За-алп! Залп! Залп!»
И почти сейчас же: «Вижу тонущих людей противника слева по борту!..»
…Шлюпка, которую приказал спустить Павел, стремительно шла к месту гибели последнего, четвертого потопленного катера. Оттуда доносились слабые крики; что-то мелькало на черной воде… «Товарищ политрук! Да — хрен с ними, чего их вылавливать? Может, к «Памяти» пойдем!?»
«Дурова голова! Что мне — их жалко? Один пленный враг дороже ста покойников! Правей, правей держи!»
По черной воде несло какие-то обломки… Человек барахтался между ними. «For the God's name, save my soul!» «Спасите, бога ради!»
Человека вытащили. Он дрожал. Павел достал из кармана фонарик, посветил. Круглое, бледное юношеское лицо; зуб на зуб не попадает; офицерские нашивки на рукавах… «Офицеришко, сукин сын? — рявкнул Никеша Фролов, точно тот понимал по-русски. — Куда полез, скотская твоя морда?!»
Офицерик схватился за грудь. Его колотили спазмы. Он не то глотал, не то старался выплюнуть кость, ставшую поперек горла… Наконец, его вырвало какой-то зеленой дрянью…
И вот тут Павла охватило злое торжество… Стиснув кулаки, сжав зубы, чтобы не ударить пленного, он с великим трудом овладел собой… Другое бледное лицо встало перед ним — того парнишки, Митьки, из деревни Сюрье, которого тошнило в ночь перед расстрелом в страшном сарае, в Кернове… «Ах, гадина! — простонал Павел. — Расстроился, ваше благородие? В водичке десять минут поплавал! А я бы тебя — на сутки в эту водичку… Чтоб не вылезал, не вылезал, не вылезал… Держи к кораблю, Фролов!»
К утру все выяснилось. Насколько можно было уже судить, в кронштадтскую гавань пытались ворваться не менее восьми вражеских катеров. Их целью — сомневаться не приходилось! — было одним ударом вывести из строя основное ядро Балтийского флота: они били по «Петропавловску» и другим крупнейшим кораблям.