Наконец появился и городовой и стал "производить порядок".

— Чего стал? — прежде всего повелительно сказал он извозчику и повелительно прибавил:

— Отъезжай!

А затем "честью" обратился и к публике:

— Разойдитесь, господа, разойдитесь, прошу вас!

Преступник на позорной колеснице отъехал, снова, видимо, упав духом, потому что "железный караульщик" ожил, открыл свои неумолимые глаза и впился ими, из-под локтя, в подкарауливаемого неплательщика.

Вслед за извозчиком стала расходиться и толпа зрителей. Один из них, человек, по виду напоминавший старого камердинера, не спеша ступая по тротуару, так же не спеша толковал о том же аппарате с двумя своими сотоварищами и сумел их даже насмешить.

— Наживет-то он, хозяин-то, наживет, а сам уж ни за что на дрожках с инструментом не поедет!

— Ой? Что так?

— Ни во веки веков не поедет! Теперь он в пятом часу утра объявится в семействе, говорит жене: "заседал в комитете". Я знаю эти дела очень тонко! "Заседал, говорит, утомлен, покойной ночи, душенька". Ну жена, конечно, чует, что шампанским отдает, понимает: "соврал!", а допытаться не может. Горничной дает три целковых: "Поди, узнай у кучера, где был?" А он уж и горничной обещался шляпку подарить и кучеру пятишну дал. Ну, и мелют ей… Я это тонко знаю! А как она да вникнет в инструмент-то…

— Ну, где бабе!

— Чего? Коли ее возьмет за живое? вникнет, брат! не бес-по-кой-ся! Тонко разберет! Уж тогда, брат, узнает она, как ты "заседал"! Как увидит в инструменте — верст двенадцать, — стало быть и был на островах, в Аркадии либо в Ливадии… А как окажется простой часов в шесть, так и это плутовство сообразит… Ну-ко, скажи-ка ей тогда: "в комитете утомился, заседал!"

— Ха, ха, ха! Вот так инструмент!

— Да она ему глаза выцарапает! Вот тебе и комитет!

— Нет! Ни вовеки не поедет! Это уж верно. А что с извозчика счистит все до порошинки — это так! Это ему выгодно…

— Заседал он! Ха-ха-ха! "Я, говорит, душенька, "заседал", утомленный сделался!"

— Ха-ха-ха!

Собеседники со смехом свернули с тротуара и стали переходить улицу.

Таким образом, "аппарат против извозчиков" был обсужден тою частью толпы, которая сохранила умение и желание вести общую беседу "на улице", именно так, как и следовало обсудить его людям "простого" звания: "выйдет ли что-нибудь "нашему-то брату" на пользу?" Оказалось, что на пользу "нашему брату" ничего не вышло от аппарата. Аппарат отнимает доход, а не прибавляет его. Выяснено было зло этого изобретения и с другой стороны: безжалостный к работнику хозяин очень жалостлив к самому себе; без пощады подкарауливая работника на каждом шагу, сам он решительно не желает, чтоб его могли подкарауливать; в работнике, без всякого снисхождения, видит плута и без пощады стремится его уличить, сам же всячески старается спрятать как можно подальше свои плутни.

"Аппарат-то он аппарат, а совести-то в нем нет!" С этой именно точки зрения и шло обсуждение аппарата, которое можно было слышать в толпе на улице.

2

Совершенно не то и совершенно не с той точки зрения мы услышали на другой день после уличной сцены мнение, исходившее уже не из толпы, а из среды так называемой "чистой публики", и этот голос одного из ее сочленов прозвучал уже не на тротуаре, не на улице, а на столбцах "одной большой петербургской газеты".

Нельзя не быть благодарным этой газете за то, что она предоставила этому голосу из "чистой публики" прозвучать без всякого стеснения, потому что голос этот поистине может считаться "знамением нашего времени".

С неподдельной радостью какой-то искреннейший доброжелатель для всех, кто только "не извозчик", человек, несомненно принадлежащий к "чистой публике", извещал на другой день после уличной сцены всех читателей большой газеты о том величайшем счастии, которое получила вся "чистая публика" благодаря этому благодетельнейшему аппарату. Никакой иной причины для опубликования этого письма нельзя было найти, кроме самого искреннего желания обрадовать всех нас, всех, нуждающихся в извозчиках, известием, что аппарат изобретен действительно против них, и что именно вследствие этого, то есть вреда, который он наносит извозчикам, мы, "чистая публика", не можем не отнестись к этому событию с самой глубочайшей радостью.

Рассказав в подробностях конструкцию аппарата, обрадованный им обыватель повествует о нем и восхваляет его так:

"Задняя сторона аппарата утром запечатывается содержателем извозчиков посредством наложения пломбы; вечером, по вскрытии аппарата, хозяин видит, сколько всего выручено в течение дня… Вам (то есть всем нам, которых автор хочет обрадовать); нет надобности не только торговаться, но даже и разговаривать с извозчиком: доехали, посмотрели на циферблат и уплатили ту цифру, которую он показывает. В настоящее время, в особенности в дождливую погоду, или если вы с узлом, извозчик менее 20 коп. никуда не повезет, не говорю уже о разъездах из театров, со станций железных дорог. Тогда как на извозчике с аппаратом за версту, хотя бы и под проливным дождем, вы заплатите 10 коп. Забыли вы одеть калоши, — за проезд через грязную площадь или улицу вы платите пять копеек. Предложите обыкновенному (!) извозчику (!)) 5 коп. — он вас осмеет".

Я вполне уверен, что читатель только лишь в первое мгновение по прочтении этой радостной вести не найдет в ней ничего иного, кроме каких-то ничтожных слов, напечатанных петитом и написанных также каким-то "петитом-обывателем"; но если в нем осталась хотя бы только тень воспоминаний о "забытых словах" и если он под влиянием этих воспоминаний даст себе труд хотя бы одну минуту подумать над сущностью ничтожной радости обывателя, то он наверное разглядит в этой "серой капле", брызнувшей на столбцы газеты из "серой трясины серого болота", [23] — наисущественнейший признак нашего времени, — то есть настойчивое, грубое стремление оберечь только свою личность, свои ничтожные личные надобности и желания, и освободиться от малейшей личной тяготы, налагаемой взаимными отношениями человека к человеку.

Говоря об этом "признаке времени", я характеризую его в общих чертах, как преобладающем в данную минуту в "чистой публике" всего белого света. Собственно та часть русского общества, которая не выказывает желания, чтобы с его плеч были сняты тяготы общественных обязанностей, никогда не приходила к измельчению жизненных интересов по собственному побуждению. Помимо всевозможных случайностей, имеющих в жизни и деятельности общественного деятеля немалое значение, — необходимо принять во внимание, что причины ослабления общественной мысли в значительной степени зависят и зависели от мрачных, не человеколюбивых течений европейской жизни в последние пятьдесят лет. Люди сороковых годов, так называемые "западники", получали от европейской жизни впечатления светлые, не забывавшиеся до старости и до старости оживлявшие, молодившие этих людей; мы, их потомки, получали с сороковых годов и получаем до наших дней почти исключительно самые безотрадные впечатления, угнетающие мысль, раз она идет против "царящего зла". Но нельзя было предположить, чтобы "угнетение мысли" могло выработать тип человека, который бы находил свое положение лучшим, счастливейшим против того, каким оно было прежде. Человек, жизнь которого потускнела и сузилась, не может понимать этой перемены иначе, как в смысле своего падения, иначе, как в смысле несчастия, не иметь общения с обществом, не вносить его интересов в интересы собственной жизни.

вернуться

23

"Последняя страница" M. E. Салтыкова.