За деревней полого поднимается клеверное поле — изумрудно-зеленое, в седой дымке паутинок, взбрызнутых росой. На поле лежит длинный ряд привязанных к кольям коров. Солнечные лучи будят их, они поднимаются им навстречу, выгибают спины, точно новый день заново заряжает их жизненной энергией, и, повернув головы к холмам, за которыми поднимаются коньки на кровлях Хутора на Ключах, протяжно мычат. И сейчас же принимаются за дневную работу. Высунув язык, животные осторожно обхватывают им пучок травы и проглатывают его. Хруп-хруп — кажется, будто кто-то работает рубанком.

Непосредственно за грядой холмов виден Хутор на Ключах с его многочисленными красными строениями; всюду просмоленные балки и белые оконные рамы, все солидно и в полной исправности. Первые лучи солнца падают на две белые трубы на крыше жилого дома, куда они попали, осветив сначала добротный амбар, стоящий на отлете в восточной части двора. Но вот свет разливается по восточному крылу дома, где находится спальня, захватывает листву бузины, которая начинает под ним плясать, и врывается в просторную спальню, где еще бродят ночные тени. Первые алые лучи его попадают на кроватку девочки, живо я щекотно пробегают по ее загоревшим щекам, похожим на спелое яблоко, и заставляют ее, спящую, почесать свой маленький мягкий носик, еще не принявший окончательную форму.

Внезапно девочка быстрым движением садится на постели и теплыми блестящими глазками щурится на солнечный свет. Проснувшись окончательно, она решительно и поспешно карабкается на кровать к матери, а солнечные блики тем временем играют на ее мокрой коротенькой рубашонке и розовом задке. С удивительно нежной улыбкой, выражающей радостное возвращение на родину, она зарывается в плечо матери и прижимается щекой к ее оголенной нежной груди, с которой сползла ночная рубашка. Маленькое тельце извивается от блаженства! Мать не просыпается; во сне она охраняюще обняла обнаженкой рукой малютку, а сама отодвинулась, чтобы обеим было удобнее.

Какая крепкая, здоровая женщина хозяйка Хутора на Ключах, но лицо у нее усталое, — летние ночи слишком коротки, некогда выспаться как следует. Черные волосы рассыпались по открытым плечам и груди, с которых соскользнула ночная рубашка; дыхание у Марии глубокое, здоровое, кожа светлая, нежная; подложив под голову свободную руку, она отдыхает воем существом своим. Сон ее так глубок, что она не чувствует, как крошка тискает своими округлыми короткопалыми ручками ее полную грудь.

Но вот солнце добралось и до Марии! Оно льет свои лучи на ее волосы, отчего они кажутся еще чернее, словно запутался в них сумрак ночи. Солнце уже и на лице Марин, оно перебирает черты его, щекочет, появляясь и исчезая. Мария поворачивает голову, проводит рукой по лицу, точно снимая с него паутину, и чуть-чуть приоткрывает глаза. Она еще наполовину в царстве сна, все раздвоено в ее сознании, подернуто туманом, сдвинуто. Но вот перед нею возникает шкаф, а там, на комоде, лежит ее новая летняя шляпа, купленная к сегодняшнему празднику в Фьордбю. Мария опускается в реальную действительность с быстротой падения; она почувствовала девочку под своей рукой и широко улыбается. Все становится на место. Как смеется и сияет этот новый день! Он — словно лик господень!

Теперь она понимает, почему пробуждение сегодня так радостно и многообещающе, новая шляпа на комоде говорит ей об этом: Фьордбю, праздник лета! Конечно, все это очень весело, но... И вдруг не то сердце защемило, не то... Эйвинн тут! Говорили, что на собрании выступит известный оратор Эйвинн Стеен! Сердце ее откликнулось на это известие с отчаянной силой; оно бьется так, что ей трудно дышать. Мария поворачивает голову.

Вот он лежит рядом с нею, спутник ее жизни, которого ночь и сон начисто вычеркнули из ее жизни. У него переутомленный вид, глубокая складка на лбу говорит о том, что он и во сне не перестает о чем-то напряженно думать. Он слишком много взваливает на себя. Чего ради он это делает? Он весь в мирских делах — все хозяйство да хозяйство, опыты, эксперименты, одно новшество, другое... Взгляд ее с интересом, изучающе скользит по его крепкой голове; где же сидит в этом человеке винтик, который не дает ему покоя, который все время толкает его вперед, заставляет отваживаться на новые и новые дела, материальные или духовные?

Но обо всем этом она размышляет совершенно отвлеченно, — он чужой ей человек. Нынче ночью ей снилось, что она жена Эйвинна, его венчанная супруга. «Эйвинна Стеена, — поправила она себя мысленно, — пастора Эйвинна Стеена». Она еще вся полна ощущений, вызванных этим сном.

Но день властно наводит порядок в спальне, все и всех ставит на свои места; каждый предмет широко и твердо стоит там, где ему положено, и Мария возвращается к себе. Здесь ее дом... пока! Сегодня что-то непременно произойдет; сладостным напевом вошла в ее сознание мысль: сегодня непременно что-то произойдет.

Девочка уже не лежала спокойно, она болтала и смеялась, требовала к себе внимания. Чувство благоговения, заставлявшее ее молчать, улетучилось из ее детского мирка. Она обнаружила в углу свое красное ведерко и совок и попросилась погулять.

— Я хочу встать, копать песочек! — повторяла она.

Приглушенным «ш-ш!» мать велела ей замолчать и дала гребенку, щетку и маленькое зеркальце. До начала рабочего дня на хуторе оставалось еще полчаса, еще все в доме спало. Мария любила эти минуты, когда никто и ничто не предъявляло к ней своих требований. Опершись на локоть и повернувшись лицом к малютке, но не видя ее, она лежала и грезила. Мария Воруп унеслась далеко — это было состояние блаженства, лицо ее выражало безмолвное счастье.

Когда Мария Воруп вот так, как сейчас, устремляла взгляд в пространство, в нем, в этом взгляде, было что-то зыбкое. Он не направлялся на определенный предмет, скорее оба глаза глядели в разных направлениях. Если и случалось иногда, что в какой-то точке пространства эти направления пересекались, они тотчас же снова расходились. Глаза ее в эти минуты то косили, то производили впечатление незрячих. Посторонний человек, увидевший этот рассеянный взгляд, счел бы Марию душевнобольной или по крайней мере не совсем нормальной. Она же сама чувствовала себя душевно вполне здоровой. Это состояние, переносившее ее в мир грез, сопровождалось ощущением чудесной умиротворенности и такого душевного равновесия, которое не могла нарушить даже мысль о предполагаемой беременности. На протяжении дня с его будничными заботами эта мысль не радовала ее: вынашивать в себе существо, чтобы бросить его на порог жизни, казалось ей нежеланной задачей. Но теперь все эти тягостные ощущения сливались с той радостью, что ждала ее сегодня, растворялись в ней. Ведь дитя было зачато в ту светлую ночь, рождением своим оно будет обязано самой утренней заре.

Дочурка, эта маленькая мучительница, не переставала ее тормошить. Крохотный человечек уже брал жизнь с бою: с той минуты, как она открывала свои глазки, и до того мгновения, когда они уже сами слипались от усталости, она что-то рыла, что-то копала, все время была чем-то занята.

— Вставать, играть хочу! — безустали повторяла она. Настойчиво работая крепкими ножками, она выбралась на край кровати, крепко уцепилась за него и выгнулась дугой. Матери с трудом удалось удержать ее в постели, — девочка была сильная и настойчивая!

Внезапно она затихла.

— Животик больно! — сказала она; при этом ее остановившийся взгляд был такой, точно она прислушивалась к какому-то таинственному процессу.

Мария испугалась, хотела было вскочить, ко затем рассмеялась:

— Ах ты, маленькая плутовка, ты обманываешь свою маму? — зашептала она и погрозила малютке пальцем.

Девочка неподвижно лежала в ожидании, но так как все оставалось попрежнему, она изменила выражение лица.

— Хочу а-а! — вдруг сказала она и начала так тужиться, что личико ее стало пунцовым.

Одним прыжком мать соскочила с постели и, схватив малютку, побежала с ней к умывальнику, возле которого стоял ночной горшок. Слава богу, катастрофа предупреждена! А вообще-то, конечно, этой маленькой шельме нужен был только предлог; теперь девочка спокойно принялась выбирать из шкафчика его содержимое; она вытаскивала на пол чулок за чулком, лоскуток за лоскутком, пока не привела все в отчаянный беспорядок, что было строго запрещено. И только тогда она успокоилась.