Лицо Марии, положившей голову на плечо Ворупу, светилось; закрыв глаза, она говорила звонким высоким голосом, словно в экстазе:

— В эти светлые ночи ничего твердо не знаешь: то ли ночь сейчас, то ли день, то ли вечер наступил, то ли утро занялось. Пора ли вернуться домой, или можно еще погулять? Влюблена ли ты только, или уже помолвлена? И с кем из вас? О боже, не поздно ли уже?

— Это ты сама придумала или из какой-нибудь книги? — спросил Йенс Воруп, поворачиваясь лицом к Марии. — Ты сегодня совсем, как наши рысаки: они тоже словно с привязи сорвались.

— Трудное время теперь для буржуазных порядков, — продолжала Мария, словно не слыша его замечания. Голос ее звучал так, как будто она говорила со сна. — Даже солнце, — продолжала она, — это мещанское светило, ничего твердо не знает. Вообще-то солнце признает солидный, честный день и с достоинством, благовоспитанно светит — насколько это возможно — праведникам. Нынче же и в него вселился бес легкомыслия. Совсем закатиться оно не решается, а оставаться на небе тоже не хочет. Чуть-чуть спрячется за горизонт, а отсвет его волей-неволей освещает все, что творит белая ночь.

Если Йенсу память не изменяет, то это из той книги, которую они читали по курсу литературы. Называлась она «Белые ночи», и речь в ней шла о какой-то паре влюбленных, которые бегали друг за другом, как сумасшедшие. И как только удерживается у Марии такая чепуха в голове? Он сделал вид, будто настолько поглощен лошадьми, что не слышит, о чем она говорит.

Но она вдруг повернула к нему голову, и он лочувствовал на своем лице ее теплое дыхание.

— Нет, нет, не сворачивай, поедем лучше к фьорду, поплаваем в море, — шептала она. — Нынче ночью мы принадлежим себе, нет ни детей, ни хутора, — мы только двое с тобой! — еле слышно говорила она ему на ухо.

Йенс Воруп помотал головой и свернул на дорогу к дому. «Ребячья блажь», — всем своим видом как бы говорил он. Но Мария молниеносным движением выхватила неожиданно у него из рук вожжи и вывела лошадей опять на дорогу к фьорду; не успел он оглянуться, как она, звонко и весело хохоча, уже сидела у него на коленях и, слегка оттопырив руки в локтях, держала натянутые вожжи. Ее настроение передалось рысакам. Они стрелой понеслись сквозь ночной сумрак, распугивая птиц в камышах фьорда; разбуженные птицы взлетали и, шумно взмахивая сильными крыльями, устремлялись к морю — туда, где переплелись в едином объятии вечерняя и утренняя заря. Йенсу Ворупу пришлось обеими руками обхватить Марию, чтобы при этой бешеной езде не выскочить вместе с ней из кабриолета. Он старался перехватить у нее вожжи, но безуспешно. В своем задорном порыве она была сильна, ее округлые руки налились стальным упорством, локтями прижала она его ладони к своей груди. Ощутив сладостную нежность и тепло всего тела Марии, проникавшее сквозь легкую ткань платья, Йенс потерял власть над собой.

— Сдаешься на милость победителя? — крикнула Мария, когда он на мгновенье выпустил ее из своих объятий.

— Да, сдаюсь! — Он тяжело дышал. — С условием, что ты сядешь рядом.

— Но мы с тобой непременно будем купаться! — Она знала его водобоязнь. — И на самом рассвете, когда солнце встает из-за моря!

— Да, да! — Он все старался вырвать у нее вожжи: вдруг кто-нибудь увидит их сумасшедшую езду!

— И ты ни о каких делах, процентах, усовершенствованиях и прочей ерунде думать не будешь?

— Нет, нет, никогда больше не буду! — Он рассмеялся, глядя на ее серьезное лицо.

— А будешь думать только обо мне, о девушке из Высшей народной школы, о твоей милой невесте?

— Да, да.

И она, соскользнув с его колен, села рядом. Оба затихли. Всякий раз, как волна, вздымаясь, вспыхивала золотом, по берегу разливался свет. На востоке разгоралось алое пламя утренней зари. Морская ширь застыла в ожидании. Казалось, будто коре краснеет от вожделения и стыдливости одновременно. Казалось, будто окунаешься в расплавленное багряное золото.

Полночь миновала. Скоро из пучины морской встанет утреннее солнце.

В Хижине на Бугорке все окна стояли настежь, вбирая в себя юное утро. Было видно, как за открытыми окнами двигались по своей спальне Нильс и Петра Фискер, одеваясь и приветствуя новый день пением этой строфы из грундтвигианского псалма. Голоса их красиво сливались. Внизу, в деревне, люди, разбуженные пением, просыпались один за другим и вслушивались, но без всякого чувства благодарности к певцам: эта пара, казалось им, не имела права петь такой псалом.

На востоке из-за моря поднялось солнце и залило все своим алым светом. В деревне закричали петухи. Звонкая петушиная перекличка заставила Нильса Фискера перейти к «Бьяркемол!», во всю мощь своих легких пел он эту древнюю утреннюю песню викингов.

— Ты разбудишь всю деревню, — смеясь, сказала Петра; она сидела уже за швейной машиной.

Они встали с зарей, чтобы использовать время, пока проснется дневная жизнь. На девять часов была назначена встреча у Высшей народной школы, там их уже будет ждать линейка. А до того Петре еще нужно было дошить платье фермерше, которая отдала переделать его специально к этому дню. Нильс же обещал написать для рабочей газеты статью о международном положении; он хотел закончить ее, чтобы захватить с собой. Оба напряженно работали. Петра что-то напевала, Нильс невольно вторил ей.

— Ты рада, что мы едем в Фьордбю? — спросил он вдруг, откладывая перо.

Петра кивнула.

— Почему в сущности ты никогда не пыталась поступить на летние курсы Высшей народной школы? Ведь это денег не стоит. Эти школы получают такие крупные субсидии от государства и отдельных округ, что даже дети состоятельных крестьян учатся бесплатно.

Петра помолчала немного.

— Одна моя подруга училась там, и на нее все смотрели сверху вниз. Ты и не представляешь себе, как гордо держат себя дети хуторян! — Она говорила очень тихо, точно боясь задеть его сословное самолюбие.

— Ты права, Высшая народная школа носит классовый характер, да и все связанное с ней движение такое же, классовое. Во всяком случае, оно выродилось в классовое. Отец утверждает, что при своем возникновении Высшая народная школа уходила своими корнями в народ. Поэтому я так радуюсь нашей сегодняшней поездке и этому приезжему оратору, который скажет, возможно, что-нибудь новое. А все, что могут сказать другие, включая пастора Вро, я знаю наизусть. Все здесь застыло на одной точке; и объясняется это тем, что Высшая народная школа порвала связь с бедными хусменами, — быть может, для того, чтобы успешнее содействовать растущему благосостоянию многоземельных крестьян. Мы должны завоевать Высшую народную школу для рабочей молодежи раньше, чем все это движение обратится против нее.

— Ты в своей статье об этом напишешь? — спросила Петра, несколько обеспокоенная. Она опасалась, что Нильс отвлечется от своей прямой темы и не успеет кончить к положенному часу.

Он скроил забавную испуганную мину и склонил голову над рукописью.

Как лик молодого бога было поднявшееся над горизонтом солнце, — светлый лик, на котором еще не стерлись следы ночных грез. Нежность юного светила позволяла смотреть на него не моргая. Легкий трепет пробежал по водной глади моря и, точно дрожь экстаза, передался земле; зашумели, клонясь долу, камыши, бездумно заплясала, закружилась листва на деревьях в Эстер-Вестере — каждый листик вместе со своим стебельком. С рассветом над землей будто прокатилась освежающая волна, земля затрепетала — так прекрасно было пробуждение.

Утро было подобно юному воину-копьеметателю, щедро мечущему свои огненные копья. Они вонзались, раскалываясь, в деревья, они зажигали лесные опушки, и пламя пробегало по всем извилинам лесного узора. Они воспламенили край холмистого склона с его пастбищами, заполыхали зубчатые шпили на здании Высшей народной школы, загорелся погнутый золотой крест на церкви грундтвигианской общины, а внизу, в деревне, огонь разлился по кровлям старых крестьянских домов.