А в то время как парижане занимались водевилем и всей этой историей нового чудачества светлейшего, контора российского банкира Сатерланда отсчитала перед некоей, еще недавно высокочтимой и титулованной красавицей, обитателькой сен–жерменского форштадта, по векселю князя шестьдесят тысяч ливров золотом
Дело в том, что пришел указанный срок. Я распечатал особо мне врученный пакет, нашел вексель и краткую инструкцию относительно банкира и оной дамы. Обсудив с Бауэром, как исполнить указанное, мы разделили роли. Он тайно доставил запечатанное письмо князя даме, я — вексель и ордер светлейшего банкиру.
Впоследствии объяснилось, что названной красавице было предложено ловкой рукой выбрать из бюро страстно влюбленного в нее вновь назначенного французского министра иностранных дел Делесара нужные для князя дипломатические тайные бумаги. Золотой ключ отпер дверь к податливости корыстной сильфиды[24] и придал ей крылья бабочки и благопотребную решимость льва. Она слетала, куда следует, изловчилась и возложенную на нее порученность спроворила отменно успешно. Копии с нужных бумаг нам были переданы в переплете вновь вышедшего кодекса «Прав человека», а подлинники бумаг положены на прежнее место.
Тут я с Бауэром простился. Он остался укладывать в картоны и сундуки вороха бархатных, шелковых, сафьянных и всяких башмаков и расплачиваться с лавочниками и мастерами. Я же навестил двух первых в Париже медикусов, аки бы для совета о больных глазах, бережно упаковал в сумку книгу «Прав человека» и пустил слух, что еду для консультации с врачами еще в Италию. Через Милан и Триест я прибыл в Вену, дождался там Бауэра и одновременно с ним и с его модною поклажей явился обратно в Яссы в конец ноября.
Содержание доставленных документов оставалось долгое время для всех тайной. По смерти же князя при разборе его бумаг Поповым и Бауэром оказалось, что то была копия с секретного отказа французского кабинета первому министру английского короля Георга Третьего [20]. Наперекор стоявшей за нас оппозиции бессмертного Фокса и его друзей, Потланда и Девоншира, коварный и скрытный Питт [21] предлагал для возбуждения английской нижней каморы и в видах отвлечения французских умов от возраставшей парижской неурядицы заключить оборонительный и наступительный договор Англии с Францией с целью принудить русских к остановке войны против Турции. Франция отказала. Прочие державы под влиянием Англии были до того в великой фермантации; нам грозили войной с Пруссией, даже Австрия клонила наш кабинет к принятию негоций мира с Турцией — одна отдаленная Гишпания была спокойна… И вдруг руки наши развязались…
Получив такое сведение, Потемкин увидел, что дело Восточной системы спасено.
— Василий Степаныч, — крикнул он Попову, пробежав поданные ему бумаги, — бал назавтра, танцы и балет с фейерверком… Молодцы, господа! — обратился он к Бауэру и ко мне. — Прасковья Андреевна сама оценит ваше усердие и поблагодарит.
Бауэра он крикнул в кабинет, а подойдя ко мне, опустил руку в карман и запел по–церковному: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко!» Он хотел нацепить мне в петлицу орден; я его остановил.
— Иной награды, коли стою, — осмелился я произнесть.
— Какой? Всего проси — заслужил.
Я передал о захвате отцом Зубовым имения моих родителей.
— И грабителей проучим, и от креста не уйдешь, — сказал светлейший. — Возвращайся к армии и решпектуй от меня Михаиле Ларивонычу: мысли ваши на днях будут утешены…
IX
Едва я возвратился к колонне Кутузова, где меня тем временем причислили к егерскому полку, пришла весть, что нашей гребной флотилии, взявшей Тульчу и Исакчу, удалось прервать сообщение Измаила с не занятым нами правым берегом Дуная. Множество запорожских чаек и заготовленных в Севастополе шкун, дупельтшлюпок, полакр, ботов и галер[25] вошли гирлами в реку, подтянулись к занятым нами крепостцам. Пользуясь этим, светлейший предписал командиру корпуса Гудовичу занять десантом остров против Измаила, устроить там в тайности кегель–батарею и, начав обстреливание самой фортеции, подойти к ней с суши и от реки и попытаться взять ее осадой. Стало известно, что в Стамбуле опять усилилась партия войны; муфти, стоявший с матерью султана и сералем за мир, был сменен. Порта напрягала последние ресурсы с целью выбить нас из занятых ее владений.
Обложение Измаила началось, по этому плану, 21 ноября. Войско вздохнуло отрадно.
Но где было изнуренному непогодой, болезнями, бездорожьем и всякими лишениями двадцативосьмитысячному отряду, половину коего составляли казаки, мериться с грозной фортецией, снабженной в обилии съестными, огнестрельными и прочими припасами, в которой за неприступными земляными и каменными твердынями сидел с сорокатысячным отборным и свежим войском сам сераскир Мегмет–Аудузлу–паша… Первый пыл армии, обрадованной приступом к действиям, прошел. Начались сомнения, колебания. Позднее ж время года, непрестанные проливные дожди, холод, грязь и болезни в войске еще более усилили общий упадок духа. Через неделю по начатии осады Гудович созвал военный совет для обсуждения вопроса: продолжать ли предприятие или ретироваться на винтер–квартиры? Генералы после недолгих колебаний решили — отступить.
Мы двинулись по убийственным дорогам, затопленным дождями и разбитым нашими же обозами, в обход болот, у озер Кугурлея и Ялтуха. Было предписано идти к Рени и Галацу, где, вопреки общему мнению и к удивлению всех, сидел в то время, как бы нарочно забытый и всеми оставленный, любимец армии и всего русского народа бессмертный Суворов…
Был сквернейший, холодный и сырой вечер второго декабря 1790 года.
Колонна Кутузова, где мне дали в команду роту фузилеров, шла целые сутки, но сделала по лесистым топям и оврагам не более пятнадцати–двадцати верст, каждый час, каждый миг ожидая, что вот растворятся ворота Измаила и в нашем тылу раздадутся грозные крики преследующих турок. Авангарду скомандовали привал. Кое‑как установили обоз и разложили по морскому песку костры.
Налетавший мелкий, как сквозь сито, дождь то и дело тушил еле тлевший бурьян, сучья и кукурузные стебли. Обмокшие, прозябшие солдаты толпились у ротных котлов. Офицерство забралось к чайникам, в наскоро разбитые палатки. Сумерки сгущались. Я не мог обогреть у слабого огня продрогнувших окоченелых членов и стал, разминаясь, прохаживаться между палатками.
Влево от авангарда виднелась темная полоса озера, вправо — ряд пустынных бугров, кое–где поросших мелким кустарником. Ноги скользили в жидкой, расползавшейся во все стороны грязи. То здесь, то там в сумерках, под шуршание и назойливый писк зарядившего на всю ночь дождя, слышался говор солдат.
— Тоже егаря зовутся, круподеры, — толковал кто‑то под навьюченной фурой недовольным, старым басом. — Двадцать лет в полевой да в гарнизоне шесть, и опять взяли — служи. А какова ноне муниция? Один шонпол на двух… Были каски: зимой — холодно, в дождь — в загривок, как из трубы…
— Зато ноне кивера, — перебил говорившего молодой, веселый голос. — Ах, братцы, ну чисто ощипанный кочет: спереди — хохол, сзади — лопасть; в зимушку опять будешь без щек и ушей.
— Нет, ты, дядя, уважь — когда жалованье? — спросил третий голос из‑за палатки, скосившейся над лужей. — Две трети его и в глаза не видели. От кукурузы да от треклятого папушоя животы подвело. Сена коням не дают; можно, мол, и на подножном… А подножный что? Нынче грязюшка, завтра снег.
— Хорош тоже хоть бы сам–от, — продолжал первый критикан, очевидно, о Гудовиче. — Под Килией ни разу его, как есть, и не видели на брешь–батарее; все из лезерва, даже в туман в подзорную трубку глазел.
— Да! Ты вот лоб подставляй, — отозвался кто‑то, прокашлявшись, от коновязи. — А они к параду в обедни не выходят. То ли, братцы, Ликсандра Васильич…