Они жили согласно, но не так, как все люди, — Курбский это смутно чувствовал. Он стал иным: не мог быть без нее больше одного–двух дней. Он рассказывал ей все о себе, щедро и откровенно, и был уверен, что она все понимает, хотя она молчала и очень редко расспрашивала о его прошлом.

Они прожили почти год, но он о ней ничего нового не узнал. Не о ее положении в обществе или качествах хозяйки дома, а о том, что является сутью человека и ощущается в неуловимых оттенках слов, взглядов, желаний, поступков, в том, о чем и сам человек порой смутно догадывается. Он только чувствовал, что она та женщина, которую он всегда ждал, и что она тоже приросла к нему, как привитая к дереву ветка: если разорвать их, они истекут кровью. Большего ему ничего не надо было теперь. Тоскливое, смутное одиночество, бессмыслица и гнет старой ненависти — все это незаметно уползло, спряталось, а может быть, отмерло навсегда. Впервые за шесть лет он жил обновленный, помолодевший, спокойно и бездумно, радуясь простому: солнечной погоде, любимому кушанью или новой покупке.

На рубежах Литвы и Ливонии продолжалось затишье, и он не спеша занялся расширением имения, пристраивал крыло к старому дому, укреплял стену, мостил въездную аллею и делал другие мужские дела по хозяйству или в городе. А в ненастную погоду в своей библиотеке, украшенной гобеленами, дорогим оружием и бюстами античных философов, писал предисловие к «Новому Маргариту», изучал латынь по Тациту [147] и Цицерону или переводил с греческого Иоанна Дамаскина [148]. Это были его любимые часы, отдых. Он отложил начатую было «Историю великого князя Московского», потому что не хотелось в это мирное время вызывать на дневной свет багровые тени из подполья.

Он был полон здоровых сил природы и ожидания: может быть, Мария принесет ему сына — и тогда славный род князей ярославских, начатый от благоверного князя Федора Ростиславича Смоленского, продлится в его потомках и грядущее обретет смысл.

Мария, немногословная и непонятная, властвовала бесшумно в доме среди слуг и служанок, принимала и отпускала припасы, ездила в город на церковные службы и за покупками, а летними вечерами любила гулять с мужем вдвоем — верхами они объезжали окрестности своих владений, земли, поля, покосы, иногда углублялись в сосновые леса, которые тянулись до тех далеких холмов, где однажды вечером Курбский заметил костры языческого святилища. Он не рассказал об этом местному священнику и не послал людей разорить это место.

Так они жили с женой в своем имении после возвращения из свадебного путешествия в Варшаву. Детей у них не было.

Часть третья

ВОРОЖБА

1

Весна кончалась, но в оврагах еще было студено, сыро, на кустах качались, сея пыльцу, набухшие сережки, на опушках отцветали лесные фиалки. А на припеке листва уже глянцевито твердела, молодой сосняк смолисто млел от новых ростков, которые, как бледно–зеленые свечи, венчали конец каждой пушистой ветки. Курбский медленно ехал вдоль сосняка, оглядывался: сегодня за обедом он что‑то не так сказал Марии, и она к вечеру уехала гулять одна. Он знал, где ее любимые места, и сейчас искал ее взглядом. Он не сердился на нее, он даже забыл, что сказал ей, все это ерунда в потоке их любви, в этом низком вечернем свете, от которого розовеет трава на полянах и стволы сосен становятся литыми, чеканно–бронзовыми. На макушках сосенок свистели дрозды, над лужей толклась первая мошкара.

Он увидел их слева в прогале — ее, Марию, и какую‑то старуху. Они стояли и разглядывали что‑то в траве. Старуха нагнулась, раздвинула траву, сорвала какой‑то цветок и сказала что‑то.

Жеребец князя потянул ноздрями, наставил уши и фыркнул: к дереву неподалеку была привязана кобыла Марии. Старуха резко повернула голову, взглянула и, как горбатое быстрое животное, прыгнула в чащу. Курбский медленно подъехал к жене:

— Кто это?

— Ты напугал ее, — сказала недовольно Мария. — Теперь она не придет.

— Кто это?

— Старая женщина, которая собирает целебные травы.

— Я искал тебя. Поедем до источника? Сегодня теплый вечер.

Она не ответила, но отвязала лошадь, села и поехала за ним. Они легкой рысью двигались вдоль леса по сухой опушке, мимо отцветающих кустов орешника.

От огневого удара конь Курбского встал на дыбы, он чуть не вылетел из седла; взгляд мгновенно схватил, как посыпались срезанные картечью ветки, листья, сережки лещины, легкий дымок пыльцы стоял в воздухе, а вдали неслась закусившая удила кобыла, бились по ветру волосы всадницы — Марии. Курбский никак не мог сладить с конем, наконец справился, погнал вдогонку. За поворотом опушки увидел вдали на бугре четкую фигуру: Мария ждала его, натянув поводья. Он подскакал, осадил, конь его все косил кровавым белком, мелкая дрожь проходила по потной шкуре.

— Кто это? Ты не ранена?

Она все смотрела куда‑то вперед, вдаль, где в низине белела полоска тумана.

— Я знаю, кто это, — сказала она негромко. — Ты видел его коня?

— Коня?

— Рыжий со светлой гривой. Он проскакал вон туда и свернул. Если б мы могли…

— Что? Кто это был? Я никого не видел.

Она не ответила, повернула, и они поехали обратно. В том месте, где в них стреляли из чащи, земля была засыпана сбитыми ветками, листьями, на кусте орешника белели срезанные сучки.

— Волчья картечь, из самопала. — Курбский сжал губы: может быть, из чащи сейчас прогремит второй выстрел, а у него с собой не было ничего, кроме ножа.

— Тебе нельзя ездить без слуг и оружия, — сказала Мария. — Это был жеребец Кирдея Мыльского [149], мужа моей дорогой сестрички Анны [150]. Я хорошо знаю этого жеребца.

— Неужели Кирдей способен стрелять из‑за угла? Он ведь дворянин, шляхтич. Жаль, что я не увидел его лица.

— Ты видел его у Острожских. Помнишь, там за столом, утром был толстый шляхтич? Он тоже рыжий, как и его конь.

— А, это тот, кто ругал москалей и все на свете высмеивал? Я не знал, что это муж твоей сестры.

— Она ненавидит меня, мы судимся с ними уже десять лет. К тому же она католичка, хотя он греческой веры. Но он убьет тебя в угоду моей сестре. А может быть, и меня. Однажды она со слугами напала на меня на дороге и ограбила.

— Ограбила? Сестра?!

— Да. Она считала, что изумрудное ожерелье, которое — я надеваю иногда, досталось мне в наследство не по праву. Она отняла это ожерелье тогда. Но мы еще посмотрим!

«Меня могли убить, да и ее тоже, или ранить… Наплевать на все ожерелья. Неужели нет управы на этого разбойника?»

— Я пошлю слуг на дорогу в Ковель: если он проезжал по ней, то люди запомнят его жеребца и скажут. Может быть, ты ошиблась.

— Когда он убьет тебя, будет поздно. Ты не знаешь этих людей.

«Да, не знаю, — подумал он, — и знать их не хочу. Но надо послать кого‑нибудь проверить. И усилить охрану имения. Проклят будет этот разбой и вся их шляхетская «свобода»! Мне даже некому жаловаться. Что может сделать ковельский ратман против такого набега?»

Когда они вернулись, их ожидал урядник — староста Курбского из его пограничной деревни. Он привез связанного человека — слугу какого‑то пана Малинского, который напился в корчме и говорил странные речи, что, дескать, скоро пан Курбский будет на небесах, а когда его хотели задержать, ранил одного из крестьян ножом и хотел бежать. Деревня была как раз за лесом, из которого стреляли.

— Пан Малинский — друг пана Мыльского, — сказала Мария. — Прикажи бить этого слугу и ты убедишься, что я права.

Курбский приказал посадить пленника в подвал и прошел к себе, удрученный и разгневанный. «Они убили Келемета, и я еще не отомстил за него, а теперь замышляют убить меня. Исподтишка! Змеиное племя!»

Он пошел на половину жены. Мария сидела перед зеркалом, и молоденькая девушка — ее камеристка из обедневшей шляхетской семьи [151] — расчесывала ей волосы. Курбский сел и стал смотреть. Он забыл, зачем пришел.