— Руководство колонии изучило все ваши личные дела. К сожалению, маловато плотников и столяров. Они нам нужны для достройки водонапорной башни на станции. Организуются две бригады. Одна пойдет в количестве 18 человек на заготовку леса, отсюда недалеко, а вторая, 14 человек, на достройку башни. Бригадиром в первую бригаду мы назначили Черноиванова, а во вторую — Конаржевского, как разбирающегося в строительстве, как инженера. Подъем в 7 часов. Выход на работу в 8 часов. О порядке поведения говорить не буду — он написан вот на той бумаге, которую я только что прикрепил. Думаю, что мы с вами ругаться не будем, а вы будете работать добросовестно. Отказчиков не может быть, мы таких отправляем в штрафную колонну.

Все мы получили валенки, правда, не новые, но все же валенки. Итак, завтра начинался мой первый рабочий день в условиях неволи. Ну что ж, будем трудиться. В мою бригаду попали Литвинов, два баптиста, один из жуликов, директор совхоза и Вова, почему-то не запомнились. Сопровождал нас и в этот раз и в дальнейшем всего один конвоир. У башни нас ожидал, очевидно, десятник или прораб из вольнонаемных. На площадке лежали бревна с объемистыми комлями лиственницы, стоял козел для распиловки бревен на доски. На нем лежало нераспиленное бревно. Вольнонаемный вызвал бригадира, то есть меня. Задание на сегодня — распустить это бревно на доски толщиной 50 мм, а затем из них на двух верстаках заготовить доски шириной 20 мм. Убрать в одну кучу опилки, лежавшие на площадке, на третьем верстаке сначала доски обработать шерхебелем, а потом рубанком, на четвертом их отфуговать и подогнать кромки, и уложить в штабель, который был уже кем-то до нас начат. Когда-то я хорошо познал столярное дело и даже умел полировать мебель, поэтому мне ничего не стоило объяснить, как надо пилить лучковой пилой, как строгать и фуговать, да и ученики мои оказались достаточно толковыми, тем более, что среди них было два плотника. Сам я встал за нижнего пильщика, верхним был Литвинов. Верх мне оказался не под силу. Слишком тяжелая работа тянуть снизу вверх эту громадную пилу. В первый день задание мы не выполнили. До зоны еле доплелись от усталости. Еще бы, столько дней быть в почти неподвижном состоянии — и сразу навалилась тяжелая физическая работа. Я никогда не забуду, как в 1928 г. с трудом подносил ко рту ложку с супом, придя домой после целого дня работы с лучковой пилой, распуская доски на рейки и работая шерхебелем. Все это пригодилось сейчас. После ужина сразу завалились спать. Такое состояние длилось несколько дней, а потом мы втянулись и все пошло гладко.

Прошло недели три, как я бригадирствовал, наступила середина февраля. На работе мною были установлены следующие порядки: десятиминутный перерыв на курение через каждые два часа, курить только в одном месте, где нет стружек и опилок. Такое место было расчищено, и устроена скамейка из двух чурбаков и доски. Все спички обязаны были сдавать мне, хотя это и не понравилось кое-кому, но я настоял на своем, т. к., не зная всех членов бригады, я не мог доверять им. Морозы, на наше счастье, не превышали 12–15°, и работать приходилось, даже сбросив свое верхнее одеяние, особенно мне — нижнему пильщику. На время перерывов Володя разжигал небольшой костер вдали от нашей рабочей площадки, куда собиралась вся бригада погреться. На обед ходили в зону. В один из таких ясных тихих февральских дней, вернувшись с работы в зону, сели за ужин. Внезапно раздался крик: «Смотрите, башня горит!» Все бросились к окну. Из башни клубами валил черный дым и вырывались яркие языки пламени. Загудели паровозы на станции, один из них уже двигался к башне. У меня в полном смысле слова упало сердце. Это конец. Надвинулась страшная угроза обвинения в поджоге или в лучшем случае в том, что я, как бригадир, не уследил, а может и сам навредил, а статья 58 только способствовала таким выводам. Короче говоря, я переживал чертовски, да и бригада была очень удручена. Но все в один голос говорили о том, что в башне никто из них не был и не мог быть. Это было часов в 6 вечера, а в 10 меня вызвали к срочно приехавшему из Урульги оперуполномоченному. Удивляло то, то никто из лагерного начальства за все эти три-четыре часа к нам ни разу не зашел. Первый, заданный им вопрос: «Вы бригадир?» — «Да». — «Какая у вас статья?»— «58, п. 10». — «Расскажите о составе вашей бригады, что там за люди. Не мог ли возникнуть пожар от брошенного окурка?» Я ответил отрицательно, объяснив, почему такого произойти не могло: порядок, действовавший на площадке, исключал возможность пожара. Тем более, что в этот день никто не заходил внутрь башни, только я лично после окончания работ, как всегда, зашел в башню и все проверил. В самой башне не могло быть и не было стружек, т. к. туда заносились только готовые и шпунтовые доски. Маленькая печурка, находящаяся у стены бетонного стакана, нами никогда не разжигалась, даже несмотря на замечание конвоира, почему мы ее не используем. Так что, я совершенно не понимаю, как это могло случиться. Просто логики нет в том, что поджог мог сделать кто-либо из бригады, т. к. он должен был понимать, что вся бригада понесет какое-то серьезное наказание, в том числе и он. Оперуполномоченный допросил всех членов бригады и ушел.

Настроение у всех нас было, прямо скажем, отвратительное. Тревога усилилась, когда на следующий день нас на работу утром не вывели. Часов в 12 появился начальник и предложил быстро отправиться всем на участок. Отозвав меня в сторону, он сказал, что там на башне приготовлена горячая вода, тряпки и щетки, надо будет во что бы то ни стало к вечеру смыть копоть не только со стен, но и отовсюду. «Пол, лестницы — все должно быть чистым. Надеюсь, вы поняли задачу?»— закончил он.

Войдя в башню, мы с удивлением огляделись: почти нигде не было видно следов пожара. Только в некоторых местах внутренней обшивки чернела копоть. В башне уже потрудились вольнонаемные и бытовики, так что нам осталось по существу доделать их работу. Оказалось, что пожар возник по вине сторожа, который наладил буржуйку, растопил ее, а сам пошел куда-то в магазин на станцию. Труба, выведенная внутрь бетонного стакана, раскалилась, от чего загорелась одна из досок, находившаяся в стакане. Доска была сухой и пошла полыхать, как спичка, а там вспыхнули и остальные. Подоспевший паровоз их затушил. К приезду комиссии из Урульги все было чисто, никакого следа пожара не осталось. Был составлен и акт, в котором убыток определялся в несколько десятков рублей. Все мы, конечно, были очень рады такому окончанию инцидента.

В начале марта я получил первое ответное письмо от жены. Она сообщала, что с ними, т. е. с ней и Юрой, все в порядке. Она пока живет у Сергея, а Юра — у брата Константина. Но дальше не знает, как быть, т. к. у Сергея начались неприятности из-за нее. Жена сообщала, что моя сестра Ира выслала посылку с теплым бельем, носками и немного всяких продуктов. Посылку также собирает и Сергей. Она с трудом устроилась плановиком на какую-то овощную базу, где директор не посчитался с тем, что муж — враг народа, а то она ходила месяца два без работы. Нигде не принимали, как только заходил разговор обо мне. Брата Костю тоже уволили из его СКБ, и он целый месяц искал работу, пока его не приняли в Электротехнический институт им. Ульянова-Ленина зав. радиолабораторией. И то это произошло благодаря помощи военкомата, куда он обратился. Таким образом, вести из дома не особенно успокаивали.

На днях откуда-то появилось несколько газет, в которых были напечатаны выступления Молотова не то на сессии Верховного Совета, не то на Пленуме ЦК ВКП(б) (сейчас не помню), где он останавливался на перегибах в разоблачении врагов народа, говорил о том, что дело дошло до того, что некоторые следователи ввели следующую классификацию: «вражище», «враг», «враженок», бесконтрольно со стороны прокуратуры арестовывали людей и т. п. Когда я прочел это выступление, то подумал: «Ага! Начинает выступать на свет истина!» Появилась надежда на пересмотр решения тройки, стало пока легче на душе. Но этого не случилось. Дела осужденных тройкой, очевидно, не подлежали пересмотру, или это был просто иезуитский маневр для успокоения общественности.