— Вы все знали об этом с самого начала, когда мы только приступали, — догадалась наконец Милена.

— А ты как думала! — чуть ли не с возмущением воскликнул Бирон. — Если уж ты взялся зарабатывать этим на жизнь, то спектаклей надо готовить все больше и больше, по нарастающей. А каждый из тех, что ты нам подтаскиваешь, — совершенно новый, для отдельно взятого Братства.

«Они не привыкли мыслить самостоятельно», — поняла Милена.

— Если мы на это не пойдем, — заметила Принцесса — в то время она еще не заикалась, — тогда нам придется распрощаться с новыми пьесами и опять талдычить старые.

— Послушай, Ма, — вмешалась Сцилла. — Чао Ли Сунь не имел бы ничего против. Мы не берем чью-то чужую ценность, мы сами создаем свою. И имеем на это право.

— Дело здесь не в партийных принципах, — отмахнулась Милена.

— Это я к тому, что нам надо и о деньгах как-то подумать.

Дело было в экономике. В том, что вирусные версии давались в уже готовом, завершенном виде. Это было дешевле, чем создавать и репетировать новые постановки. Крошки могли поднять любую пьесу; главное, чтобы она окупалась.

Аптекарша поспешила использовать выгодную для себя диспозицию.

— Один-два дня, — оживилась она, — единственно, что потребуется на то, чтобы собрать ваши идеи, слить их в единое целое, малость шлифануть. Не скажу, что пьеса прямо-таки засияет с первого же захода. Но вы сэкономите время.

— Мы пойдем на это, Ма, — с увещевающей улыбкой обернулся к Милене Бирон.

— Не надо этого делать, — взмолилась Милена, нервно потирая лоб.

На ее глазах Аптекарша провела пальцем перчатки каждому по языку.

— Представьте, что это поцелуйчик, — приговаривала она.

— Мне не надо, — отказалась Милена.

Крошки у нее на глазах бледнели, тускнели, занемогали. Она нянчилась с ними, ухаживала, выбивала для них авансы за спектакли, организовывала коллекции, доставку, реквизит. За следующие полтора года Крошки поставили сто сорок два новых спектакля. Какое-то время казалось, что все идет как надо.

МИЛЕНА ВСПОМИНАЛА, как повстречала Макса.

Макс был дирижером одного из оркестров Зверинца. Он мог взяться за оркестровку «Божественной комедии».

Милена вспоминала, как она стоит в его неприветливом кабинете. (Когда это, интересно, было? Вроде бы в конце ноября, через месяц после ухода Ролфы.) Макс сидел за огромным письменным столом черного цвета. Предназначением стола — теперь это было Милене окончательно ясно — было производить устрашающий эффект.

Макс просматривал увесистый серый фолиант. Делал он это без спешки. С Миленой он не то что не разговаривал — он даже на нее не смотрел. И вообще вид у него был как у какого-нибудь раскормленного пай-мальчика: кругленький, жирненький, гладенький. Полированная лысина отражала оконный переплет кабинета. Белые, с прозеленью усы маскировали пурпурный рот. Такой рот действительно нуждался в маскировке: он словно кривился в язвительной усмешке, но вместе с тем был чувственно красивым, придавая лицу выражение обидчивого привереды. Сквозь тонкое полотно сорочки проступала жирная обвислая грудь. Милена стояла, сцепив перед собой руки, и от нечего делать разглядывала помещение.

Голый цементный пол, почти пустые полки — исключение составлял лишь зеленый глазурованный горшок с артистически торчащей из него сухой веточкой. На беленых стенах висели в рамках листы партитур, помещенные под стекло, что придавало им сходство с картинами. Возле локтя у Макса — как будто бы он вот-вот сейчас возьмется сочинять — находилась безупречно ровная стопка нотной бумаги и остро отточенный карандаш. Несмотря на ноябрь, в помещении стояла удушающая жара от двух угольных жаровен. От духоты у Милены голова шла кругом. Очень хотелось сесть, но сиденья для посетителей предусмотрено не было.

— Хм-м-м, — протянул Макс. Наконец он поднял глаза на Милену, пригвождая своим водянисто-стеклянистым взглядом человека с дефектом зрения. — М-да, — произнес он на редкость ровным, педантичным и вместе с тем приглушенным голосом.

— Да? — повторила Милена. — Вы хотите сказать «да»? В смысле, что не возражаете взяться за материал?

— Да, — сказал он снова.

Милена несколько растерялась. Получалось как-то слишком уж просто — вот так взять и сказать единственное слово из двух букв.

— Но как? Когда? — спросила она, пытаясь придать голосу некую теплоту признательности.

— Что ж, — произнес он все таким же отстраненным, невозмутимым голосом. — Это большая работа. Не могу сказать когда. Нужно будет в самом деле проглядеть все еще раз.

«Он что, действительно хочет сказать, что согласен?»

Где-то в глубине души она почувствовала недоверие.

— То есть вам все еще нужно время, чтобы со всем как следует разобраться?

Макс сделал какой-то совершенно бессмысленный жест — что-то вроде пожимания плечами, причем с каким-то неодобрением. Что именно вызывает у него неодобрение? Количество времени, необходимое для принятия решения? Сама важность работы, за которую он думает взяться?

— Вы хотите оставить книгу у себя? — спросила Милена. — Мне пока еще как-то жалко с ней расставаться. Не было времени переписать партитуру куда-нибудь еще. Это единственный экземпляр.

— Она мне понадобится, — сказал он.

— Если вопрос лишь в том, чтобы убедиться, что материал сам по себе стоящий, то у меня есть копия почти всех основных тем.

Он посмотрел на нее молча, не удосуживая ответом. Может, его как-то задели ее слова? Наконец Макс произнес:

— Книга будет мне нужна.

— Разумеется, — засуетилась Милена. Себе она была — вынуждена сказать: «Книга теперь не твоя. Она отныне принадлежит всем. Большому кораблю — большое плавание». — Да-да, конечно! Безусловно.

А сама между тем подумала: «Почему я все же не испытываю радости?»

— Ну вот и славно, — рассыпалась Милена с нарочитой радостью. — А то я уж было подумала, что вы не заинтересуетесь. Я очень, очень рада! — Она улыбнулась; между тем на лице у Макса не отразилось ни тени эмоций. От этого Милена как-то терялась. К тому же было совершенно непонятно, что теперь сказать перед уходом. — То есть вы мне дадите знать, да?

— Да уж, — буркнул тот в ответ и, повернувшись, взялся утрамбовывать на столе и без того безупречного вида стопку нотной бумаги.

«Неделю, — решила Милена. — Вот сколько я ему дам — не больше. Ладно, две». Она еще раз оглядела кабинет. По крайней мере, интерьер внушал доверие: деловой, располагающий к работе.

— Тогда я пошла, до свидания.

— Да, — отозвался Макс, не взглянув на нее.

Прежде чем его снова удалось найти, прошел месяц.

Она оставляла ему сообщения в музыкантском бюро.

Разыскала его Почтальона.

— A-а, вы о нем? — растерянно спросил тот. — Что ж, может, вам и повезет. Я и сам-то никогда не могу его отыскать, а если он и отправляет какие-то послания, то всегда через кого-то другого, не через меня. Как, вы сказали, вас зовут, моя прелесть? А о чем сообщение?

Это был, пожалуй, единственный забывчивый Почтальон, который встретился Милене за всю ее жизнь, и именно он состоял на службе у Макса. Впрочем, возможно, это кое-что объясняло. Тогда она решила зайти в кабинет дирижера сама; кабинет оказался пуст. Она постучалась к нему в дверь в «Трех глазах» — так называлось здание, где жили музыканты, но на стук никто не отозвался.

Наконец она решила подкараулить Макса на одном из его концертов. Милена дожидалась возле концертного зала, разглядывая настенный орнамент из полированных деревянных плашечек. Зрители уже давным-давно разошлись, когда наконец появился Макс, приоткрыв вначале дверь для очень высокой, серьезного вида дамы. Дама несла футляр со скрипкой и чинно кивала, слушая, что говорит ей на ходу Макс.

Постепенно Милена поравнялась с этой парой. Макс ее упорно игнорировал. Он вел речь о делах оркестра: как справедливее распределять заработки между музыкантами. Скрипка метала в Милену красноречивые взгляды — поджав губы, слегка выпучив глаза. Наконец она сказала: