Этими отчаянными мерами Помпеи вернул себе власть над городом, в котором только что вынужден был провести несколько месяцев практически под домашним арестом. Однако ему еще только предстояло подчинить и Сенат, и улицы собственной воле — следовало дать и Клодию, надменному и наглому Клодию, попробовать собственного лекарства. Очевидное «орудие» для достижения этой цели все еще ломало руки, охваченное высокой печалью по другую сторону Адриатического моря. Помпеи, в прошлом году отказавшийся сделать небольшое усилие, чтобы спасти Цицерона, начал объезд Италии, добиваясь поддержки для его возвращения. Клиенты его в сельских краях и провинциальных городах получили приказание явиться в Рим. Все лето 57 года они стекались в столицу. Тем временем находившегося в далекой Галлии Цезаря с трудом уговорили согласиться на возвращение Цицерона; Сенат поддержал это предложение, проголосовав со счетом четыреста шестнадцать против одного. Голос «против», конечно, принадлежал самому Клодию. В августе на Марсовом поле состоялось долгожданное публичное голосование. Милон, чьи отряды весь день дежурили возле Овиле, с презрительной легкостью отразил все попытки Клодия помешать изъявлению воли народа. Цицерон был настолько уверен в его результате, что отплыл в Италию, как только голосование началось, и известие о своем официальном возвращении из ссылки получил уже в Брундизии. Дальнейшее его путешествие в обществе Туллии, его обожаемой дочери, было подобно сну наяву. Приветствующие сторонники выстроились вдоль Аппиевой дороги. Когда Цицерон приблизился к Риму, навстречу ему хлынула толпа. Всюду, куда бы он ни пошел, его сопровождали аплодисменты. «Я не просто вернулся домой, — скромно отмечал он, — но вознесся на небо».[192] Однако даже Цицерону не хватило самомнения, чтобы не понять, что истинным триумфатором является Помпеи. Более чем когда-либо прежде привычное хвастовство оратора наполняла вызванная страхом пронзительность. Любой римлянин считал невозможным оказаться в долгу перед кем бы то ни было, а теперь Цицерон был обязан своей карьерой Помпею и Цезарю. Этим и объясняются его излияния в Доме Сената. Воздав хвалу завоеваниям Цезаря, он предложил, чтобы контроль за всеми запасами зерна в Риме передали в руки Помпея. Предложение было принято, хотя Клодий с полной ненависти логикой точно указал сенаторам на последствия этой меры: Помпеи получит возможность подкупить голодающие трущобы хлебом, а Цицерон, самозваный гонитель демагогии, выступит теперь в качестве ее агента. Прямолинейность этих брошенных в лицо обвинений не делала их менее справедливыми. Цицерону оставалось только брызгать слюной и извиваться.

Стычка в зале Сената показала, что Клодий нисколько не смущен возвращением своего врага. Когда Цицерон сумел убедить римских жрецов в том, что особняк на Палатине можно вернуть ему, не нанося при этом ущерба богине Свободы, Клодий обратился к неприкрытому терроризму. Рабочих Цицерона прогоняли со строительной площадки; дом его брата подожгли; на самого Цицерона было совершено нападение на Виа Сакра. Одновременно уличные бои между отрядами Клодия и Милона достигли нового размаха, и оба предводителя, открыто угрожавшие друг другу убийством, также попытались обратиться к судебной защите. Милон снова обвинил Клодия в применении насилия, и снова, потянув за нужные веревочки в Сенате, Клодий сумел избежать суда. В феврале 56 года, с ханжеством удивительным даже для него самого, Клодий выдвинул аналогичное обвинение в адрес Милона. Цицерон и Помпеи, выступив на защиту своего человека, приготовились свидетельствовать в пользу Милона. Вид троих его смертельных врагов, соединившихся против него, привел Клодия в исступление. Когда Помпеи поднялся, чтобы произнести свою речь, Форум буквально захлестнула волна воплей и насмешек. Клодий со скамьи обвинителя принялся дирижировать своими бандитами. Как и прежде, он шевелил складками тоги, управляя таким образом своими сторонниками, выкрикивавшими оскорбления. Вскоре они начали плеваться в сторону подручных Милона, затем в ход пошли кулаки и камни. Люди Милона ответили соответствующим образом. Клодия стащили с ростры, началась подлинная баталия. Разразившийся пандемониум заставил забыть о процессе.

Потрясенный и избитый Помпеи вернулся с Форума бледным от ярости. Он не сомневался в том, кто именно организовал мятеж, — и это был не Клодий. Три года Помпеи состоял в союзе с Крассом, и тем не менее он всегда был готов обвинить прежнего соперника во всякой своей неудаче. Впрочем, в данном случае, его подозрения кажутся достаточно обоснованными. Начиная с осени 57 года и своего назначения контролером над запасами зерна Помпеи добивался нового восточного главнокомандования. То же самое делал и Красе. До мятежа общность интересов отодвигала на второй план их соперничество, однако Клодий типичным для него образом сумел сорвать вуаль. «Кто хочет съездить на Восток?» — вопил он своим парням. «Помпеи!» — громогласно отвечали ему братки. «А кого хотим там видеть мы с вами?» Оглушительный ответ был рассчитан на апоплексический удар у Помпея: «Красса!»[193] Через несколько дней Помпеи сообщил Цицерону о том, что обвиняет своего партнера по триумвирату в организации бунта, в поддержке Клодия и во всем прочем. А уж заодно, добавил он, в том, что Красе замышлял его убийство.

Новость распространилась подобно лесному пожару. Триумвират распался. Во всяком случае, это было ясно всем. И если кто-то мог выразить удивление, так только относительно того, что он просуществовал так долго. В конце концов, как весна сменяет зиму, так меняется и хватка великих людей за власть. Наступила весна 56 года до Р.Х. Зашевелились, выходя из спячки, старинные враги триумвирата — Бибул и Курион. Сенат официально осудил бунт на Форуме как «противоречащий интересам Республики»,[194] возложив ответственность за него не на Клодия, а на Помпея. Новое оскорбление, нанесенное его чести, вызвало очередную вспышку раздражения у великого человека, и, естественно, он опять обвинил в происшедшем Красса. Однако, хотя это событие заставило Помпея встряхнуться, свидетельство его непопулярности в Сенате стало настолько очевидным, что его нельзя было проигнорировать. Все самые светлые мечты Помпея — его стремление купаться в похвалах и признании равных, возглавить новый блестящий поход на Восток, — оказались бесперспективными фантазиями. Дни славы Помпея Великого, как могло показаться, подошли к концу. И когда ярость оставила полководца, он погрузился в глубокое уныние.

Смердящий трупный запах его неудачи парил над Римом. «Падальщики» в Сенате скулили от нетерпения. И пока Помпеи беспомощно барахтался в грязи на мелководье, общее внимание обратилось к перспективам охоты на следующего по размерам зверя. Враги Цезаря понимали, что лучшего мгновения, чтобы прикончить его, им не представится. Три года они дожидались этого мгновения — и вот наконец-то один из них приготовился к прыжку.

Луцию Домицию Агенобарбу не надо было занимать отваги. В его случае она была неотличима от высокомерия, развитого в степени, граничащей с глупостью. Богатый до неприличия, в такой же мере родовитый, он подпадал под определение тонко чувствовавшего подобные вещи Цицерона, называвшего таких людей рожденными для консульства. Весной 56 года Домиций вознамерился потребовать то, что принадлежало ему по праву рождения. Являясь родственником Катона и кровным врагом Помпея, казнившего его брата в мрачные дни гражданской войны, он занял вполне определенную сторону. Объявив о своем намерении баллотироваться в консулы, он открыто провозгласил, что в случае избрания отзовет верховное командование Цезаря. В качестве замены он, понятно, предлагал себя самого. Трансальпийская Галлия была завоевана его дедом, и он считал эту провинцию своей по праву наследования. За его спиной истеблишмент заходился одобрительным лаем. Сперва Помпеи, а потом Цезарь — конечно же, эти везунчики, эти будущие тираны обречены!