Весной 54 года до Р.Х. Красе прибыл в свою новую провинцию и направился к ее восточной границе. За рекой Евфрат великий торговый тракт уходил в просторы пустыни и терялся в дымке у горизонта. Но Красе знал, куда ведет эта дорога. Вглядываясь в диск восходящего солнца, в своих фантазиях он угадывал ароматы специй, блеск оникса, сердолика и жемчуга. О сказочных богатствах Востока рассказывали многое. Говорили, что посреди Персии высится гора чистого золота; что в Индии целая страна огорожена «стеной из слоновой кости»;[201] и что в Китае, стране серов, шелковые ткани ткут создания, всего в два раза превышающие ростом жуков. Конечно, ни один разумный человек не мог поверить столь сладостным басням, однако тот факт, что они передавались из уст в уста, свидетельствовал о несомненной и ослепительной истине: овладевший Востоком проконсул сделается неизмеримо богатым. Нечего удивляться тому, что Красе обращал свой взгляд к востоку и погружался в мечты.
Конечно, если ему предстоит донести нормы и обычаи римского народа до берегов Внешнего Океана, тогда сперва придется разделаться с теми варварами, которые находятся возле его порога. Сразу за Евфратом начиналось Парфянское царство. О нем известно было немногое, и сведения практически ограничивались тем, что жители его — подобно всем людям Востока, — изнежены и коварны. Лукулл и Помпеи заключали с ними мирные договоры — однако Красе не имел ни малейшего желания уважать столь несущественную подробность. Летом 54 года он переправился через Евфрат и захватил несколько приграничных городов. Парфяне с негодованием потребовали, чтобы он убирался восвояси. Красе отказался сделать это. Спровоцировав войну, он мог выжидать. Первый год его наместничества прошел в доходных грабежах. Иерусалимский храм наряду со множеством прочих храмов был разграблен дочиста. «Дни протекали над весами».[202] Благодаря доскональному учету, Красе сумел набрать армию, воистину достойную его амбиций: семь легионов, четыре тысячи легкой пехоты, столько же всадников. Среди кавалеристов — экзотическая подробность — тысяча галлов. Ими командовал Публий, младший сын Красса, с успехом служивший под командованием Цезаря и теперь мечтавший отличиться уже под руководством отца. Все было готово. И весной 53 года Красе вместе со своим войском вновь переправился через Евфрат. Начиналось великое приключение.
Поначалу пустыня как бы осмеивала масштаб предпринятых Крассом приготовлений. На востоке перед его войском только дрожал от жары воздух на горизонте. Потом, наконец, авангард наткнулся на отпечатки копыт, следы крупного конного войска. Сворачивая с дороги, следы терялись в пустыне. Красе решил идти по ним. И вскоре легионы оказались на унылой равнине, где не было ни ручья, ни куста, ни былинки, только одни бесконечные пески открывались взгляду. Римляне дрогнули. Способнейший из помощников Красса, квестор по имени Кассий Лонгин, уговаривал своего полководца повернуть назад, однако Красе, мастерски владевший искусством отступления на политической арене, не желал слушать ни о чем подобном. Легионы шли вперед. А потом пришла весть, на которую и рассчитывал Красе. Парфяне были рядом — не конный отряд, а целая армия. Стремясь не упустить врага, Красе приказал своим легионам наступать. Теперь они находились посреди раскаленной песчаной пустыни. Впереди показались пропыленные всадники в каких-то малахаях. Легионеры сомкнули щиты. И тогда парфяне сбросили свои плащи, явив укрытые ими сверкающие доспехи, в которые были одеты даже лошади. В то же самое мгновение вся равнина взорвалась барабанным боем и звоном колоколов, грохотом «подобным рыку диких и хищных зверей, казавшимся слуху подобием удара грома».[203] Для слуха римлян грохот этот казался не имеющим ничего общего с человеком, — галлюцинацией, рожденной пляской жары. От прокатывавшихся над раскаленной пустыней звуков мороз пробегал по коже.
И весь тот долгий день стал подобием скверного сна. Парфяне уклонялись от всякой попытки завязать сражение и каждый раз исчезали за дюнами, однако, ударяясь в бегство, пускали снабженные стальными наконечниками стрелы в малоподвижные ряды потных и мучимых жаждой легионеров. Когда Публий повел своих галлов в погоню, их окружила и уничтожила тяжелая конница парфян. Самому Публию отрубили голову, и парфянский всадник, подняв ее на копье, проскакал мимо римских шеренг, осыпая насмешкам и оскорблениями легионеров и самого Красса. Теперь легионы оказались в окружении. Весь день парфяне осыпали их дождем смертоносных стрел, и весь день легионы героически держали оборону. С наступлением благословенной ночи потрепанные остатки великой экспедиции Красса начали отступать по собственным следам в Карры, город, ближайший к месту событий, оттуда под изобретательным руководством Кассия кое-кому из уцелевших удалось перейти римскую границу. За спиной их на поле боя осталось двадцать тысяч убитых и еще десять тысяч пленных соотечественников. Потеряны были семь орлов.[204] Столь катастрофического поражения римская армия не знала со времени Канн.
Красса, ошеломленного полной гибелью всех надежд, парфяне заманили на переговоры. Человек, обманувший столь многих, закончил свою жизнь в ловушке. Его зарубили в стычке. Смерть избавила Красса от унизительного испытания. По недоразумению оставшиеся без главной добычи парфяне заставили одного из пленников исполнить роль Красса. В женской одежде, в сопровождении ликторов, чьи прутья были украшены денежными мешками, а топоры — головами легионеров, во главе толпы издевающихся проституток, его провели, разыгрывая жестокую пародию на триумф. Парфяне явно знали о военных традициях римлян больше, чем тем было известно о них самих.
Тем временем голову настоящего Красса доставили ко двору парфянского царя. Она прибыла в тот самый миг, когда прославленный актер Ясон из Тралла исполнял сцену из великой трагедии Еврипида Вакханки. Благодаря мрачному совпадению в пьесе этой присутствует отрубленная голова. И Ясон, наделенный сообразительностью истинного профессионала, схватив кровавый трофей, сымпровизировал уместный в данном случае монолог. Неудивительно, что зрелище головы Красса в качестве «реквизита» в его собственной трагедии имело колоссальный успех.
Трудно придумать более логичный конец для человека, метившего так высоко и павшего столь низко.
Видимо, так ссудили небеса.
Ad astra[205]
Римляне свято верили в то, что являются самым высоконравственным народом на свете. Иначе чем еще можно объяснить величину их империи? И все же они превосходно знали, что величие Республики сопряжено с некоторыми опасностями и нарушение правил чревато гневом богов. Отсюда исходило стремление римлян отвести от себя всякие обвинения в развязывании войны, и настоять на том, что свою империю они обрели исключительно в порядке самозащиты. Народы, по которым прокатился стальной каток легионов, могли считать подобное утверждение смешным, однако римляне зачастую искренне верили в него. Затеянная Крассом война с Парфией встретила в самом Риме жесткую оппозицию. Всем было известно, что ей не может быть никакого оправдания, что она затеяна из одной только алчности. Пропитанные римской кровью пески Карр доказали, что богам тоже было это известно.
И все же Красе был не единственным среди римлян, кто мечтал о распространении власти Республики до краев мира. Нечто менялось в настроении граждан великого города. Воздух был пропитан глобалистическими фантазиями. Держава начинала «появляться» на монетах и на триумфальных повозках. Прежнее подозрительное отношение к империи быстро исчезало. Оказывалось, что заморские владения можно заставить приносить доход. С этим потихоньку смирялись даже самые консервативные элементы в Сенате. В 58 году Катон отправился из Рима на остров Кипр с целью аннексировать его. Первоначально он был яростным противником этой меры, в немалой мере потому, что она была предложена Клодием, планировавшим использовать полученные оттуда доходы для оплаты своей огромной доли зерна. Однако когда трибун с присущим ему злорадным хитроумием предложил, чтобы наиболее праведного среди его противников отправили управлять новым владением Рима и Сенат с энтузиазмом одобрил такую меру, Катон ощутил себя обязанным исполнить долг. Прибыв на Кипр, он приступил к делу с привычной педантичностью. Киприоты получили мир и хорошее правительство, а римский народ — сокровище старого наместника. Катон возвратился домой с грузом серебра и целой библиотекой бухгалтерских книг. Сенат был настолько восхищен проявленной им честностью, что Катону была предоставлена привилегия, позволяющая постоянно носить тогу с пурпурной каймой — излишество, которое он отверг с подобающей строгостью.