— Дзень добры, панове.

Не раздеваясь, он торопливо начал рассказывать о том, что этим днем ездил в Бараново, нашел знакомых ребят, которые много интересного порассказали о немцах. Фарид слушал его, быстро ставя на карте условные значки, и сердце его приятно, расслабляюще ныло. Он был благодарен этим людям, не связанным ни приказом, ни обещанием. Он знал цену таким сведениям: и за меньшие, бывало, многие его товарищи платили жизнью.

И, стараясь сохранить бесстрастность на лице, Фарид поднял глаза от карты.

— Спасибо, — сказал он. — Все вы такие… такие молодцы!..

4

— Ядвига, ты кем будешь после войны?

Она пожала плечами.

— Не век же ведра мамке таскать? — сказал Арлетинов.

— А кто их буде носиць?

— Я не о том. Должна же ты кем–нибудь стать?

— А як же.

До него вдруг дошло, что Ядвига не понимает его потому, что между ними — век. «Кем быть?» — Этого вопроса, который в Советском Союзе волнует даже октябрят, здесь просто не существует. Кем быть девчонке, когда у всех местных баб одна дорога, даже не дорога — тропинка — от хаты до хлева, от хлева до своей куцей полоски в поле!.. И как–то по–новому понял вдруг Арлетинов, что защищает он в этой войне. Ему до слезной боли стало жаль эту девчонку, у которой вся жизнь — то паны, то оккупанты.

Прислонившись спиной к зыбкой дощатой ограде, Арлетинов все думал об этой неожиданно открывшейся ему пропасти между ним и Ядвигой. Можно ли так жить, ни на что не надеясь, не мечтая о будущем? Как же это он, столько лет занимаясь в своей московской школе, в кружках Дома пионеров, споря с приятелями о чка–ловских перелетах и папанинском дрейфе, как это в водовороте мальчишеских страстей проглядел главное — саму эту возможность иметь желания, строить жизнь хоть по–чкаловски, хоть по–папанински? Это само собой разумелось, было как воздух, который не замечаешь, пока он есть. И ведь немало читал о том, что возможность эта не свалилась с неба, что кто–то дрался за нее и умирал. Да, видно, не дочитал… А может, так и долж-’ но быть, может, человеку полагается не единожды открывать для себя привычный мир?..

Ядвига подняла руку, протянула ее к одинокой звездочке среди темных туч, сказала радостно:

— Гвязда.

— Почти как по–нашему — звезда, — улыбнулся Арлетинов.

— Нибо, — сказала Ядвига.

— Точно — небо, надо же!

— Лас.

— А по–нашему — лес…

Они радовались каждому совпадению слов. И как–то получалось, что чуть не все предметы, которые вспоминались, назывались почти одинаково. И по–польски, и по–русски похоже звучали: хлеб, картофель, мясо, автомат, граната, мать, земля, снег, шапка, валенки, даже заплата на валенках…

— А как будет — поцелуй?

— Пацалунек, — засмеялась Ядвига и, оттолкнувшись от забора, побежала к дому.

Закрыв глаза, он млел от сбегающих по спине приятных расслабляющих мурашек и думал о Ядвиге, об этой удивительной похожести языков. Еще недавно, прыгая с парашютом в черную неизвестность, он был полон тревоги. А теперь ему казалось, что вокруг надежные, полные друзей, родные места.

Черный лес стеной стоял за сараем, шумел порывами, словно дышал тяжело в своем полусне. Встряхнув вершины деревьев, ветер уносился к другим хуторам, ненадолго впуская во двор жуткую тишину. В одно из таких затиший Арлетинов уловил новый звук, никогда прежде не слышанный здесь и все же хорошо знакомый: так занудно гудят в ночной тиши буксующие машины.

Через полминуты они, вся разведгруппа, стояли во дворе, вслушиваясь в этот далекий вой машин.

— Похоже на облаву. Надо уходить, — сказал Фарид.

— Мы вас тутай сховаем, — Мария подбежала к поленнице, стоявшей в двух шагах от двери, толкнула ее плечом, рванула какую–то последнюю чурку и отвалила толстую от намерзшего грунта крышку люка.

— Всем не гоже, надо рассредоточиваться. Вы, — Фарид посмотрел на Никольского и Арлетинова, — оставайтесь здесь, а мы уйдем в лес. Место вам известно.

— Нет, — волновалась Мария.

— Откроете, если все будет тихо, — сказал Арлетинов.

— Добрже.

Друзья прыгнули в черную яму, крышка тотчас закрылась, и сверху застучали глухие удары: Мария с Ядвигой торопились сложить поленья на место.

— Не будем терять времени, — сказал Никольский. — Спи пока, через пару часов разбужу.

Он прислонился спиной к дощатой стенке схрона, положил подбородок на поставленный вертикально автомат, чтобы голова скатывалась, если будет одолевать дрема, и начал слушать. Наверху кто–то пробежал, и торопливый топот донесся до подземелья мягким вкрадчивым шелестом. Теперь тишина казалась тревожной, полной отдаленных шорохов, стуков, скрипов. И трудно было понять–то ли звуки доносятся сверху, то ли кажутся, сами собой звучат в ушах.

«Успела ли уйти группа?» — думал Никольский.

Наверху послышался тяжелый топот, глухое гуканье голосов. Застывшую темень вдруг пронзил тонкий, непонятно чей, крик, и над головой вдруг застучали падающие поленья.

— Что такое? — проснулся Арлетинов.

— Если бы з–знать.

Они приготовили гранаты, застыли в ожидании, прижавшись спинами друг к другу. Но наверху снова была тишина, и, сколько ни прислушивались, они не могли уловить даже отдаленного шороха.

— Может, попробуем открыть?

Никольский встал, оперся плечами о люк И не смог его даже пошевельнуть. Тогда налегли вдвоем, принялись толкать тяжелый люк, не обращая внимания на стук поленьев.

Выскользнув наверх, сразу же откатились в сторону, залегли за поленницей. Дверь в хату была распахнута настежь. Шел сухой снежок, и ветер успел намести у порога небольшой сугроб. Никаких звуков не доносилось ни из хаты, ни с других хуторов, только лес все шумел ритмично, успокаивающе.

Подождав немного, они осторожно вошли в хату, посветили фонариком. Одно из окон было разбито, на полу валялись глиняные черепки, какие–то тряпки. Белый бок печи темнел бесформенными кровавыми пятнами.

— Неужели… — глухо сказал Арлетинов.

Он вышел во двор, оглядел разваленную поленницу и вдруг понял, что поленницу развалили нарочно, зная, что иначе разведчикам не выбраться. Пораженный этой мыслью об удивительном хладнокровии женщин в их, может быть, самый трагический час, он молча стоял посреди двора, страдая, что ничего не может сделать для их спасения.

— А ведь их били, — сказал он вышедшему на крыльцо Никольскому. — А они нас не выдали.

— Надо уходить, — сказал Никольский, и Арлетинов оглянулся, не узнав голоса своего друга. — Если нас тут увидят, Сташицам не выбраться…

Он замолчал, услышав за сараем скрип шагов.

— Панове?

— Янек! — Они тормошили зябко вздрагивающего парня, радуясь, что он тут, и надеясь, что, может, и Сташицы где–то рядом.

— Увезли их. В Мышинец, — стуча зубами, сказал Янек. — И Вячека увезли, и Бронислава Коваля, и многих других…

— Пошли!

Арлетинов знал: особняк мышинецкого гестапо недоступен для горстки разведчиков, но сидеть в бездействии он не мог.

Там, где одна дорога вливалась в другую, разведчики остановились, не узнавая места. Знакомый проселок был перетерт траками танков. Наклонились, пощупали выбоины, схваченные ночным морозом.

— Туда шли, к фронту.

И группа и Янек тоже пошли, почти побежали по дороге, торопясь до утра догнать танковую колонну. Но как они ни вслушивались в ночь, останавливаясь у поворотов дороги, они не могли уловить ничего, хотя бы отдаленно напоминавшее рокот моторов. Это заставляло сбавлять шаг: раз танков не слышно, значит, они стоят, значит, в любой момент можно напороться на охранение.

— Панове, товариш–чи, — сказал Янек, с трудом выговаривая новое слово. — Ту есть еден учитель.

Они свернули с большой выбитой дороги, добрались до деревеньки, стоявшей неподалеку на холме. Учитель, к которому они постучались, был маленьким улыбчивым словоохотливым человеком. Впустив солдат и выставив на стол чугунок холодной картошки, с воодушевлением принялся говорить, что он и его друзья слышали о красноармейцах, живущих в лесах, и что на всякий случай давно уже собирают сведения о немцах. Вчера вечером они посчитали точно все танки — семьдесят две штуки, из них восемь тяжелых. И еще пятьдесят автомашин с пехотой и двенадцать мотоциклов. Шли по разным дорогам общим направлением на Остроленку. Остановились в лесу, неподалеку.