Ночью спит мало. Вместо сна наступает какое–то безвольное отупение, или вдруг по нескольку часов трясет как в лихорадке. Ночью звуки слышней, чувства обостренней. Когда замолкают на шоссе машины и за толстой тюремной стеной затихает московская улица, изредка в камеру доносится стук женских каблучков, спешащих по ночному асфальту. Мужские шаги не доносятся, а вот женские слышатся. И тогда он подкрадывается ближе к окну, с волнением, напряженно прислушивается к этим шагам. Стук каблуков скоро затихает, вот тогда–то и приходит страшная злоба и жуткая зависть к тем людям, живущим по другую сторону двухметровой стены, для которых самые большие заботы — мелочь по сравнению с его бедой. Бедой, из которой он по своей воле выйти никак не может. Он полжизни бы отдал, чтобы выбежать из этой безразличной к его судьбе камеры хотя бы на час, чтобы вдохнуть полной грудью воздуха, обрадованно, во весь голос закричать на опушке леса.

Он не мог себе представить, что его, молодого, сильного, кому–то нужного человека, лишат жизни. Сейчас он всех боялся и всех ненавидел.

«…Я клянусь, что честным трудом искуплю свою вину…»

Конечно, искупит трудом, так все пишут. Стране всегда нужны рабочие руки. Да, слова в просьбе о помиловании он написал правильные. Какие емкие слова! Они должны затронуть тех людей, от которых сейчас зависит многое, они не могут не задеть их чувства. Ведь как они действуют на него самого! Когда читает, даже мороз идет по коже.

«Прошу Вас помиловать меня ради моей маленькой дочки, которую я еще не видел, она родилась без меня…»

О своей беременности Надя рассказала ему тогда, когда изменить что–либо было невозможно. «У нас будет дочурка! — шептала ему Надя. — Мы ее назовем Машенькой!» Ее слова проходили тогда мимо него, все мысли были заняты подготовкой к нападению на кассу… Оставалось всего три дня…

Потом два… Потом — один… «Неужели со мной поступят несправедливо, не примут во внимание мою молодость?» С каждым часом жалость к себе становилась все острее. Убитую Галину Колесникову старался не вспоминать. Вернее, он гнал от себя эти воспоминания. «Случившегося не вернешь, — говорил он себе. — Сама виновата. Видела же, в каком я состоянии. Отдала бы сразу деньги! А теперь вот из–за нее…» Он искренне считал ее виновницей происшедшего.

Но не может быть, чтобы он, молодой, физически сильный, был не нужен государству! Ведь должна же быть у людей разумность в действиях и поступках, не все же они и не все решают примитивно и однобоко! Ну, хорошо, он виновен, признает свои ошибки, готов нести любое наказание. И так сколько перенес мук и страданий за полгода тюремного заключения! А сколько пережили родные, мать, Надежда?!

Когда утром раскрылась дверь и вошедшие передали ему приговор, он не поверил тому, что прочитал:

«Ваше ходатайство о помиловании отклонено. Приговор будет приведен в исполнение…»

Дальше читать он не смог.

ВЛАДИМИР РЫБИН

НОЧНЫЕ ПТИЦЫ

1

— Приготовиться!

В распахнутый люк ворвались ветер и снег.

— Пошел!

Фарид нырнул вниз. И тотчас сильный рывок перевернул его; автомат, гранаты, полные диски, тяжелый вещмешок ускоряли падение, тянули к невидимой земле.

Еще не затих в ушах звон самолетных моторов, когда Фарид разглядел внизу качнувшиеся тени. Почти сразу же земля сильно ударила по ногам, по боку, по плечу. Он выхватил финку, привычно полоснул по парашютным лямкам и откатился, готовый автоматным огнем, гранатами встретить каждого, кто кинулся бы хватать его. За спиной послышался глухой удар. Оглянувшись, увидел опадающий квадрат парашюта Лемара Корзилова.

Через минуту они лежали на подмятых под себя парашютах, настороженно оглядывались. По полю вразброс стояли невысокие деревца, за ними, за чистой заснеженной равниной, темнел лес. Оттуда доносились глухие строенные удары. Прислушавшись, Фарид вынул финку, трижды постучал по прикладу автомата. И увидел на опушке темные фигуры своих разведчиков — Коли Гришина, Кости Арлетинова, Левы Никольского, Миши Козича.

— А где Макаревич? — спросил он, оглядывая группу.

— Искали, нигде не видно.

Макаревич был вторым радистом и к тому же заместителем командира разведгруппы. Потеря его могла серьезно помешать выполнению задания.

Ночь лежала над лесом, плотная и неподвижная. Снег сыпал и сыпал, повисал на ветвях тяжелыми шапками.

Командир фронтовой разведгруппы Фарид Салихович Фазлиахметов — высокий, стройный, сильный — шагал быстро, останавливаясь время от времени, сверяя направление по компасу, прислушиваясь к тишине ночи. По счастью, снег был не глубок и ноги не тонули. Но усталость с каждым километром словно бы прибавляла весу в вещмешках. Пот струйками сбегал из–под шапки. Хотелось повалиться в снег, чтобы отдышаться. Но нельзя было останавливаться: чем дальше они уйдут за эту ночь, тем больше надежды оторваться от возможного преследования, затеряться в лесах, успешно делать то главное, ради чего они и забрались в это осиное гнездо немецкой обороны.

Командир смотрел карту. Вот Белосток, откуда они прилетели, вот река Нарев, на которой встали советские войска после стремительного броска через всю Белоруссию, вот вражеские укрепленные районы. А между линией фронта и нависшим с севера коричневым пятном Восточной Пруссии — треугольник польской земли — самое подходящее место, откуда можно наблюдать за передвижением немецких частей.

И нестратегу было понятно, что не сегодня–завтра с дотянувшегося до Варшавы выступа фронта советские армии двинутся дальше на запад, к Одеру и Берлину, и что нависающие над правым флангом немецкие войска, оставшиеся в Восточной Пруссии и северных районах Польши, станут главной силой, способной не только помешать этому наступлению, но, может быть, даже и сорвать его.

Когда утро совсем выбелило просеки, разведчики забрались в густой мелкий ельник и остановились на дневку. Позавтракали сухарями и холодными консервами, запивая их растопленным в ладонях снегом, и, выставив охранение, залегли спать в мягкие, еще не уплотнившиеся сугробы.

Уже следующей ночью им предстояло работать — наблюдать за движением на дорогах, устанавливать расположение гарнизонов и оборонительных рубежей. И делать это осторожно. Все знать о враге и не допустить, чтобы он знал о тебе, — этого в одиночку не достичь. Требовалась помощь местных жителей. Но если прежде, в Белоруссии, кругом были свои, то здесь впервые предстояло работать на незнакомой территории, где еще неизвестно было, кто и как к тебе отнесется…

Пасмурные зимние дни — сплошные сумерки. Будто ночь не уходит за горизонт, а прячется ненадолго в лесистые лощины, зная, что скоро снова наступит ее пора. Потому и кажется, что темнеет медленно. Уже и вечер вроде, а все висит над полем белесая муть, не гаснет.

Едва дождавшись темноты, разведчики растянутой цепочкой пошагали по дороге, чтобы не оставлять следов. Останавливались у каждого поворота, вслушивались в тишину, опасаясь засад. Сколько знал Фарид таких случаев! И когда он заметил впереди темное пятно хаты, то затаился за деревом, долго всматривался в неподвижные контуры хутора.

Подходили по одному. Фарид прильнул лбом к холодному ставню, увидел в щель молодых парней и девушек, сидевших на скамьях. Стучаться в такую хату было рискованно. Но Фарид все же решился: надо было немедленно спросить у кого–то названия окрестных деревень, чтобы, наконец, точно сориентироваться на местности, да и все равно надо было установить связи с местным населением.

— Кто тутай? — спросили из–за двери, когда он постучал.

— Свои.

За дверью вздохнули, и на пороге показался пожилой поляк в мятом пиджаке и без шапки.

— Просимы, — сказал поляк, с любопытством рассматривая русский автомат.

— Кто в доме?