И вышел в потайную дверь.
— Но это еще не все, — сказал князь, проводив его глазами.
Стократ подобрался.
— Ночью второе послание выложили. Развели огонь… Дозорные не брали до самого рассвета — стрел боялись. Потом все-таки загородились щитами и взяли. Принесли мне… А что в этом послании, кто мне скажет? Может быть, ты?!
— Я все равно не буду, — Плюшка глядел на князя снизу вверх, губы его тряслись, но глаза смотрели твердо. — Я никогда не буду, я не учился, я ничего не умею. У меня нос сопливый. Я ничего не знаю. Я не буду, и рта не раскрою, и все равно ничего не пойму!
На столе у князя стоял простой глиняный кувшин — Шмель видел такие тысячу раз. Это была обыкновенная посуда лесовиков, в ней они передавали все свои послания.
— А вот поймешь, — ласково сказал князь. — Я сейчас нагайку достану, и все ты поймешь, сопляк.
— Хоть режьте! — Плюшка возвысил голос. — А-а-а!
Из-за окон ему ответил гул толпы: люди явились к князю, требуя защиты. Требуя решения. Требуя немедленных действий.
Князь перевел взгляд на Шмеля. Тот глубоко вдохнул — и так и остался стоять, не сводя глаз с кувшина.
— Пробуй ты, — уронил князь. — Учился?
«Меня ведь сочли недостойным», — угрюмо подумал Шмель и сам себе поразился: откуда такие мысли на пороге, скорее всего, ужасной гибели?
— Минуту, — сказал Стократ.
Он взял кувшин за горло, как дохлого гуся. Осторожно покачал в воздухе. Вынул тряпичную затычку.
Осторожно поднес горлышко к носу. Поводил туда-сюда ладонью, подгоняя запах. Поднял брови:
— Ничего не чувствую. Как вода.
Шмель шагнул к столу. Взял стакан и опять удивился, на этот раз своему спокойствию. Все внутри онемело — не то от страха, не то от изумления: теперь я мастер, единственный языковед в Макухе. А значит, в мире. Никто ведь не знает, есть ли где еще на свете языковеды…
Вытянув руки, он очень осторожно перелил из кувшина несколько капель на самое дно стакана. Жидкость была изумрудной.
В комнате было тихо, как в облаке. Снаружи что-то говорил Глаза-и-Уши и ревела толпа, заглушая его надтреснутый голос.
Шмель поднес стакан к губам и подумал, что такой точно была последняя минута учителя. Как-то скомканно, неправильно… Даже не поговорили толком с матерью, отцом, братьями…
— Дай, — тихо сказал Стократ.
Он взял стакан из холодной ладони Шмеля. Прищурился, запрокинул голову, тронул губами изумрудную жидкость — Шмель даже выдохнуть не успел. Вспомнилось Плюшкино: «Ни слова не вымолвил! Черный как головешка! Зубы оскалил!».
Стократ облизнул губы. Склонил голову набок, прислушиваясь к своим ощущениям:
— Ну и дрянь… И как из этого можно что-то понять?
Он попробовал еще, поморщился и неожиданно подмигнул; Шмель понял, что все еще стоит, подняв руку, и форма скрюченных пальцев повторяет форму стакана.
— По крайней мере, — пробормотал внимательно наблюдавший князь, — это хоть не убивает мгновенно…
Тихонько заскулил Плюшка, о котором все забыли. А Шмель дрожащей рукой снова принял стакан, тронул губами изумрудную поверхность и, зажмурившись, набрал полный рот.
Яд!
Яд, говорилось в послании, Шмель помнил этот вкус, хоть мастер давал его пробовать только однажды. Яд и будущее время; яд и вода. Много воды. Угроза. Обещание смерти.
Шмель сплюнул жидкость в деревянную чашку, разлетелись брызги, князь брезгливо отстранился. Шмель прижал к мокрым губам край чистого рукава рубашки.
— Они говорят, что отравят источники. Они говорят, что отравят все источники и колодцы.
Даже Плюшка перестал скулить. Несколько мгновений в комнате слышались только раздраженный ропот толпы да невнятная речь советника на крыльце.
— И все? — отрывисто спросит Стократ. — Какие-нибудь условия? Объяснения?
Губы горели. Шмель без разрешения взял чашу с водой, прополоскал рот. Сделал несколько глотков. Снова налил себе жидкости из кувшина.
Яд, яд… Текущая вода. Обещание смерти — война… Условия? Объяснения? Он ведь не мастер. Он не может понять все, что тут намешано — только самое явное, основное: угроза, война.
«Соленый как воля, сладкий как степень, кислый как движение, горький как время…» Соленый… здесь есть оттенок соли, который явно что-то значит, но Шмель не может его прочитать. Мастер — тот смог бы.
Он сплюнул жидкость. Язык одеревенел. Может, яд в питье все-таки есть и теперь только начал действовать?
— Я не понял, — ему все труднее становилось говорить, — не понял до конца. Это какая-то, ну, форма объявления войны… Мне надо в кабинет мастера. Посмотреть книги, записи, образцы…
Он покачнулся. Стократ подхватил его под локоть.
— Отравился? — быстро спросил князь.
— Голоден, — Стократ заглянул Шмелю в глаза. — Устал. Вели, пусть ему сварят сладкой каши побольше, и…
— Не сладкой, — пробормотал Шмель. — Пресной… для языка.
В этом кабинете, где стены до потолка были уставлены склянками, где даже после смерти хозяина пузырились цветные жидкости в перегонных устройствах, где гирляндами свисали с потолка заваренные в смолу образцы, — в этом кабинете и за этим столом мальчишка оказался куда больше похож на колдуна, чем любой из знакомых Стократа.
Бледный, даже синий, очень сосредоточенный, Шмель сразу же поставил воду на маленькую печь — греться. Потом, непрерывно полоща теплой водой рот, отыскал в соседней книжной кладовке несколько томов, добыл со стеллажей бутылки, зажег свечи и среди всего этого раскрыл свой потрепанный дорожный мешок; мальчишка не заботился, как он выглядит. Мальчишка работал, и ему было трудно.
Дом погибшего языковеда стоял пустой, на крыльце дежурила стража. Глаза-и-Уши каким-то образом уговорил жителей Макухи придержать свой гнев до завтра. В поселке снова сделалось тихо, и улицы подозрительно опустели.
Плюшку посадили под замок в доме князя, чтобы не разнес до поры новость о страшной угрозе лесовиков. Парню до сих пор не сообщили о гибели отца, и Стократ не знал, милосердие это или издевательство.
Патрули, тайно разосланные к источникам, принесли добрую весть: вода чистая. Пока во всяком случае. Князь распорядился расставить стражу у колодцев.
— Может, они просто запугивают? — Стократ расхаживал по дому, все разглядывая, но ни к чему не прикасаясь. — Целую реку отравить, это, знаешь, никаким лесовикам не под силу… Или под силу?
Он остановился в дверях кабинета, где мальчишка сидел, скрючившись, над полированной мраморной доской. На доске застывшим воском были нарисованы лепестки и стрелы; цветные капли жидкости причудливо сливались, как на палитре.
— Как ты, Шмель?
— Не понимаю, — сказал мальчишка, и Стократ увидел, что парень на грани истерики. — Уже язык во рту совсем… как дерево. Не понимаю!
— Отдохни.
Зашло солнце. С момента гибели торговца Сходни миновали ровно сутки.
Шмель еще раз прополоскал рот. Сплюнул. Прижал к губам салфетку: растрескавшиеся губы кровоточили.
— Очень крепкий… вкус. Злое послание. Много соли и кислоты. Разъедает рот… Тьфу.
Слегка покачиваясь, он прошелся по дому. Остановился посреди большой комнаты с лавками вдоль стен.
— Вот здесь он нас учил… Думал, никогда сюда не вернусь.
— Отдохни, — снова предложил Стократ. — Хочешь, пойдем в трактир, навестим Тину?
— Нет, — Шмель помотал головой. — Что мы им всем… скажем?
— Ничего. Я прикажу им не спрашивать.
— Тебе просто, — Шмель опустился на скамейку, на свое привычное ученическое место. — Тебе просто. Ты можешь приказать. Или убить, если не послушают.
— Я убиваю только душегубов. И тех, кто живет насилием.
— Один — троих, — Шмель прикрыл глаза. — А если бы их было четверо?
— Все равно.
— А семеро?
— Справился бы.
— А десять?
— Наверное, нет, — Стократ засомневался. — Против десяти я не выходил ни разу.
— Откуда ты умеешь? — помолчав, спросил Шмель.