— Торговец Сходня был в Макухе не из последних, — Стократ глядел в свой клинок, как смотрят в огонь. — Высоко поднялся, может быть, даже слишком высоко. Хорошая добыча, лакомая… Почему с ними оказался лесовик?

— Я не знаю. Я просто хотел жить, колдун, у меня дети…

— Они знали?

— Нет, — трактирщик вскинул голову. — Дети ни при чем. Жена тоже.

— А трактир на какие деньги выстроен?

Трактирщик начал трястись, и зрелище это было жуткое: он ведь человек нетрусливый, бывалый. Вслед за ним начал дрожать стол, и, кажется, содрогнулись стены, будто весь трактир затрясся, вдруг осознав свою обреченность.

— Тогда вы разделили добычу и разошлись, — Стократ прикрыл глаза, ясно представляя себе распутье и молчаливых, идущих в разные стороны разбойников. — Много лет назад… и ты был молод, вот как твой старший сын теперь… Много тебе досталось? Немало, видать…

Тихо скрипнула лестница. Кто-то легкий, осторожный остановился на верхних ступеньках и постучал, как в дверь, по перилам, спрашивая разрешения войти.

Трактирщик замер.

— Спускайся, Шмель, — Стократ одним движением вогнал меч в ножны. — Почему не спишь?

Он подробно рассказал братьям, что случилось в лесу. Даже после рассказа — не говоря уже о том, чтобы пережить это самому, — спать не хотелось.

Братья были старше Шмеля на три и четыре года, и всю жизнь, сколько он помнил, водились больше между собой и считали младшего сопливым малышом. Теперь они выслушали его, разинув рты, и Шмелю померещилось в их взглядах уважение, но они почти сразу забыли о нем и начали спорить о разбойниках, мечах и топорах, и рассказывать друг другу, как любой из них легко мог победить головорезов.

Шмелю очень хотелось поговорить с ними о своей учебе, языкознании, тайных вкусах и пирах слепых лесовиков. Но, слушая братьев и вспоминая разговор с матерью, он все яснее понимал, что языкознание не интересует здесь даже запечную мышь и что заносчивые планы следует забыть как можно скорее.

Он вышел, а братья продолжали спорить. Он прошел мимо пустых гостевых комнат, сам не зная, зачем и куда идет по такому знакомому родительскому дому. Выход на лестницу загораживала тяжелая пыльная занавеска — когда в трактире были гости, она глушила доносящийся снизу шум. Теперь она заглушала голоса: внизу разговаривали Стократ и отец.

Шмель проскользнул сквозь занавеску легко, как запах, — ткань едва качнулась. «…Немало, видать», — донесся снизу голос Стократа. Шмель испугался, что ненароком подслушает чужой разговор, и стукнул по перилам — сейчас скажет отцу, что хочет пить, что спустился за водой… Он и правда почувствовал жажду.

— Спускайся, Шмель. Почему не спишь?

Он помнил звук каждой ступеньки. За восемь месяцев почти ничего не изменилось — только третью сверху отец, похоже, укрепил. Дом был выстроен добротно, из хорошего дерева и много лет уже стоял, едва поскрипывая ступенями, не требуя особенного ремонта.

— Я просто хотел воды, — Шмель остановился внизу лестницы, робко поглядел на отца — тот казался очень бледным, на лбу у него каплями выступил пот. Видно, гибель торговца Сходни до сих пор не давала ему опомниться.

— И мне налей, пожалуйста, — Стократ кивнул. Шмелю показалось, что его глаза слабо светятся в полумраке, но это, конечно, оттого что в них отражался огонек тусклого фонаря на столе.

В молчании Шмель прошел к бочонку с питьевой водой, зачерпнул ковшиком, взял с полки две кружки. Наполнил первую и поставил перед Стократом; он с детства прислуживал гостям, привычное действие снова подсказало ему, что никакой учебы не было, что жизнь вернулась к развилке.

Стократ поблагодарил кивком.

— Твой сын талантлив, — вполголоса сказал он отцу. — Я видел, как он прошел испытание. Занятное это искусство, скажу я тебе, и очень трудное.

Шмель, не удержавшись, посмотрел в лицо отца. Ему очень хотелось увидеть там… гордость. Хотя бы тень. Удовольствие, оттого что сына похвалили. Но отец сидел бледный, не утирая пот, и, казалось, вообще не слышал слов гостя.

Шмель налил себе воды и напился. Ополоснул кружку, поставил на полку. Отец по-прежнему ничего не говорил, и это было странно, даже страшно.

— Поспи, — сказал Стократ. — Рассвет уже скоро.

Он так и не притронулся к кружке, стоящей перед ним.

Шмель хотел сказать отцу, как счастлив видеть его живым и здоровым — ведь разбойники, хозяйничающие на дороге, могли подобраться к трактиру. Он хотел рассказать, как Стократ спас ему жизнь. Хотел попросить прощения за то, что так и не стал мастером, хотя обещал.

Но нарушить молчание, висящее над пустыми столами, у него не хватило духу. Он невнятно что-то пробормотал, наклонил голову и вернулся наверх, и тяжелая занавеска сомкнулась за ним.

Он не слышал, как внизу Стократ сказал молчаливому, белому, мокрому трактирщику:

— Ради него я тебя не трону. Хотя ты тоже убийца.

До рассвета оставались минуты. Небо делалось все светлее, и Стократ торопился. Он задумал выйти еще до того, как встанет солнце, но прежде чем уйти в Долину, надо было сделать очень важное дело.

Он скоро нашел стоянку разбойников. Нашел привязанных лошадей под навесом. Легко отыскал тайник, но пустой. Скорее всего, были еще тайники: где-то ведь осели деньги, добытые у купцов из Долины всего несколько дней назад. Задерживаться дальше не стал: найдется, кому здесь рыскать, а трактирщик вряд ли решится утаить хоть монету от князя…

Он уселся на камень, похоже, раньше служивший креслом для вожака по имени Косой Бурдюк, того самого, что «убивал пальцем». Вытащил меч. Свет клинка сделался ярче, мутные фигуры внутри зашевелились, будто пытаясь разглядеть Стократа — хотя ни у одной не было глаз.

Душа лесовика держалась отдельно от других пойманных душ. Стократ присмотрелся: этот мертвый был изгнанником. Давно. За что его племя отреклось от него и каково ему жилось в мире, где все говорят и видят, но никто не умеет вкушать?

— Жаль, — произнес Стократ вслух. — Но что же теперь.

Он поднялся, ногой сбил кору с трухлявого пня, обнажив поселение белесых личинок. Коснулся острием меча гниющей стенки:

— Ступайте.

Две разбойничьи души легко упали с клинка, утонули в бесформенных маленьких тельцах. Сверху, в кронах, захлопали крылья: просыпался оголодавший за ночь дневной лес.

— Значит, такая судьба, — сказал Стократ, хотя никто его не слышал.

Помедлив, он отошел в сторону и воткнул меч в землю у корней молодой елки:

— Иди.

Душа лесовика-изгнанника ушла в дерево. Стократ сам не знал, почему он оказал чужаку эту милость.

Он отвязал лошадей, оголодавших, напуганных, и быстрым шагом вернулся к трактиру.

В обеденном зале хозяйка накрыла стол. Трактирщик, все еще бледный, с красными пятнами на щеках, неподвижно сидел над полной тарелкой. Впрочем, особенного аппетита не было ни у кого; старший сын ел за стойкой, не присаживаясь, средний сидел рядом с матерью, Шмель молча разносил хлеб.

Когда Стократ вошел, легонько стукнув в дверь, все разом обернулись.

— Я там лошадей привел, надо накормить, — он небрежно кивнул через плечо. — Хорошие лошади, видно, тех бедолаг из Долины…

Трактирщик нервно стиснул ложку.

— …И соберите мне узелок в дорогу, — продолжал Стократ. — Хлеб, сыр, копченое мясо. Заплачу, разумеется.

Хозяин едва успел скрыть неприличную радость:

— И куда ты?

— В Долину, конечно, — Стократ уселся с краю.

— Нам бы мертвецов вывезти, — нерешительно начала женщина. — Страшно-то как…

— Господин, — неожиданно сказал средний сын трактирщика, не сводя со Стократа восхищенного взгляда. — Позволь на твой меч посмотреть!

Трактирщик поперхнулся и застыл, выпучив глаза, медленно краснея, как рак в кипятке. Старший глядел из-за стойки, под деланной степенностью пряча любопытство.

Стократ, улыбаясь, вытащил меч из ножен. Клинок был чистым, как и положено честной стали.