ЕЛЕНА ВОРОН

ЧУЖАК И РОКОТ

Плохо быть чужаком. Видишь то же, что и остальные, слышишь не хуже других — да в толк ничего не возьмешь.

Мил тряхнул головой. Тяжелая прядь черных волос, закрывающая правый глаз, качнулась. Густая, плотная завеса, которую удерживала у лица спрятанная в буйной гриве заколка. Впрочем, Мил и одним глазом видел лучше, чем иные — двумя. Стоящая рядом толстуха ворочалась, вставала на цыпочки, тянула пухлую шею, оглядывалась. Казалось, ищет кого-то в толпе, собравшейся поглазеть на казнь. Внизу на площади толклось простонародье, а балкончики каменных домов ломились от нарядно одетых дам и господ. Вокруг Мила многие озирались, словно именно здесь, среди взволнованных горожан, притаилось самое интересное. Ищущие взгляды натыкались на рослого, приметного чужака в богатом плаще, с любопытством изучали его либо убегали в сторону, продолжая кого-то высматривать.

Низкое солнце золотило городские шпили и белые башенки на крышах домов побогаче, тусклым пламенем вспыхивало в немытых чердачных оконцах домов победнее. Королевский дворец на холме сиял высокими окнами, словно внутри бушевал пожар; белокаменные стены в закатных лучах горели красным золотом, блистали позолоченные скульптуры на галереях. От городской площади к дворцу вела лестница из светлого камня с тремя террасами. Нижняя терраса была совсем простая, следующая за ней — с затейливыми перилами, а верхняя уставлена по краям огромными чашами из цветного стекла.

Вдали золотились снежные вершины горной цепи. С той стороны, из-за гор, пришел сюда Мил. Убежал от непоправимого. От своего горького горя. А здесь — казнь.

Толпа ждала, волновалась; люди негромко переговаривались. Мил хорошо понимал слова, только не мог разобрать, о чем речь:

— Неваляев-то никого нет! Не хотят, поди, своих казнить.

— Что брешешь? Вон их тетка, под балконом Выш-Стрелицев.

— Ну, сказанул! Это ж Глажеля бабка. Притащилась глаза пялить. Старая, а еще не казнили.

— Э, больно Глажелям надо казниться! От них всего двое и были — старший самый да дочь-горбачка.

— Синики не придут. У них уже всех переказнили, ходить больше незачем.

— Да что ж это деется?! — вскричала толстуха у Мила под боком. Снова заворочалась, толкая его мясистым бедром. — Скоро вовсе казнить будет некого!

Мил отодвинулся от беспокойной тетки, проверил тощий кошель на поясе: висит себе, как висел, и обережка в нем спит. Ни один воришка еще не польстился. Чуют, видать, что кошель только с виду хорош, расшит золотыми нитями, — а внутри пустей порожнего. Впрочем, десяток тяжелых монет были зашиты у Мила в подкладку плаща.

Толпа вдруг разом охнула, колыхнулась — и стихла. Казалось, весь Велич-город примолк, затаив дыхание.

С холма спускалась процессия: десяток солдат в красно-зеленых мундирах, с алебардами; офицер в красном, с серебряным позументом, при шпаге; за ним — осужденный на казнь, следом — еще пяток солдат. Мил пригляделся. Одет осужденный добротно, шагает спокойно, без понуканий. Ни цепей, ни ремней на ногах и руках. И палача не видно. И ни виселицы, ни плахи, ни сложенного костра.

Как же они тут казнят, в столице короля Доброяра?

И за что?

Мил поборол желание отвести от лица прядь волос и глянуть на мир обоими глазами. Не стоит этого делать без особой нужды.

Процессия спустилась на нижнюю террасу. Здесь офицер остановился, с ним рядом стал осужденный. Солдаты построились у них за спиной полукругом.

— Именем короля Доброяра Великодушного, — негромким, скучным голосом начал офицер, — Живомир Бродень из рода Рыболюбов будет предан смерти за жестокое надругательство над принцессой Вернией, совершенное в первый день Ленивого месяца тысячу триста двадцать шесть дней назад. Его вина бесспорно доказана и сомнению не подлежит. Последняя милость была оказана.

Офицер смолк с таким видом, словно выполнил нудную, набившую оскомину обязанность. Осужденный Живомир Бродень цепким взглядом осматривал горожан. Он тоже кого-то искал в толпе, как прежде — они. Благородный старик с окладистой бородой, со сбрызнутыми сединой волосами. Умное лицо, руки явно привыкли к тонкой работе. Похож на часовых дел мастера. Что такое он учудил тысячу триста двадцать шесть дней назад? Надо же, какой у них тут ведется учет… Что здесь считается «жестоким надругательством над принцессой», хотелось бы знать. Наверняка какая-нибудь чепуха, за которую именем Доброяра Великодушного у старика готовятся отнять жизнь.

Не удержавшись, Мил отвел от лица волосы и глянул особым зрением Разноглазых. Светлое Небо! Живомир Бродень ни в чем не повинен. Ни действием, ни помыслом он не оскорбил ни принцессу, ни прачку, ни последнюю нищенку. Мил решительно двинулся вперед, прокладывая путь сквозь толпу. Сейчас он наведет порядок. Остановит казнь, добьется аудиенции у самого короля. То есть у принца, потому что король тяжко болен. Мил — Разноглазый, он имеет право. И не позволит казнить невиновного…

Взгляд Живомира впился Милу в лицо, затем брови изумленно вздернулись, старик заморгал.

Прежним негромким, скучным голосом офицер проговорил:

— Есть ли здесь человек, готовый взять на себя вину Живомира Броденя из рода Рыболюбов и ждать казни до следующего заката?

Мил остановился, не пробившись к лестнице. Лезть вперед расхотелось. Сочтут, что он берет на себя вину осужденного, да бросят в подземелье. А там чего доброго казнят за надругательство…

Молчаливая толпа ожила, задышала, задвигалась. Люди ворочались, тянули шеи — опять кого-то высматривали.

Офицер с утомленным видом ждал; бесстрастно стояли застывшие полукругом солдаты. Тревожный взгляд Живомира метался по лицам сограждан, возвращался к Милу. Дескать, что стал? Иди же, иди!

Мил не двигался. Разноглазые умеют не только видеть особым зрением, но и слышать особым слухом. Сейчас Мил различил чей-то плач — затаенный, безнадежный. А еще — мольбу о свободе. Или о смерти, потому что смерть означала свободу.

Кто это плачет и молит? Как ни вслушивался, Мил не сумел понять.

— Грохот, — пробежал вдруг по площади говорок, — младший Грохот идет!

Сквозь толпу пробирался некто малорослый. Милу была видна одна лишь макушка, повязанная белым платком. Люди теснились, давая дорогу тому, кто шел взять на себя вину и ждать казни.

Младший Грохот наконец показался весь. Худосочный, кривоногий невеличка, от силы четырнадцати лет. Светлое Небо, ну что за нелепица! Мальчишка, которому 1326 дней назад было лет десять, берет на себя вину за «жестокое надругательство над принцессой». Ох, и порядки в этом королевстве…

Грохотенок прошагал по ступеням, остановился на нижней террасе, перед офицером, Живомиром и недвижным полукругом солдат. Обернулся.

— Я, — начал он, — Маслен Быстран из рода Грохотов, беру на себя вину Живомира Броденя из рода Рыболюбов и буду ждать казни как возмездия за содеянное до следующего заката!

Горожане шумно радовались, дамы на балконах хлопали в ладоши, кто-то свистел. Офицер передал Живомиру полотняный мешочек, завязанный шелковой тесьмой. Своим особым зрением Мил увидел: в мешочке гораздо меньше монет, чем должно быть, причем офицеру отлично ведомо, каким образом горсть серебра усохла по дороге от королевской казны до нижней террасы.

Старик направился вниз, а худосочного мальчишку взяли под стражу и повели наверх. Мила вдруг озарило.

— Они это каждый день проделывают? — осведомился он у соседа — чумазого мастерового.

— Ага, изо дня в день на закате. Уже тыща триста… Чего там? Двадцать шесть раз. Народ у нас добрый, своих в обиду не даст. Вину на себя берут, до казни дело никак не дойдет. А и ладно, — мастеровой усмехнулся. — Опять же, каждого покормят перед казнью. С королевского стола, не иначе! А потом денег отсыплют.

— Мешок, — скрывая насмешку, отозвался Мил. — Только украдут половину.