«Я думала, что город захватили роботы», — это была довольно ясная мысль.
«Я сейчас не думаю, что город захватили роботы», — тоже ясная мысль.
Но эти мысли существовали самостоятельно, сами по себе, не увязывались друг с другом, как могут самостоятельно вращаться две шестеренки, пока не зацепятся друг за друга зубцами. И это самостоятельное существование мыслей, их несвязанность между собой была неприятна, почти мучительна.
По потолку шла длинная извилистая трещина, похожая на большую реку на карте. Начиналась трещина в коридоре, истоки ее Вере не были видны, проходила сквозь дверной проем и, делая свободный изгиб, тянулась здесь на просторе. Вера с надеждой следила за ней взглядом: в трещине была упорядоченность, ее протяженность как бы символизировала необходимую Вере протяженность и упорядоченность мысли. Казалось, если привязать каким-то образом мысли к трещине, нанизать их на трещину как на ось, они наконец выстроятся друг за другом, и Вера поймет то, что сейчас не понимает: где она? что с нею случилось? что это за люди вокруг?
Господи, оказывается это самое главное: понимать. Основа человеческого существования. Лишившись понимания, Вера лишилась всего. Какой-то дом, в котором она находится — а зачем этот дом? Люди в белом к ней подходят — кто они, зачем подходят, зачем вообще здесь? Все отдельно, все не связано друг с другом — все равно, что вместо романа читать словарь: множество отдельных слов, не относящихся друг к другу, существующих сами по себе.
Всегда казалось, что уж мысли-то ей принадлежат, что это самое неотъемлемое, что у нее есть — могут отняться все предметы, которыми она владеет, время или несчастный случай могут испортить ее внешность, но уж мысли не подвержены случайностям, мысли только ее. И вот мысли своевольно расползаются в разные стороны, не хотят ей подчиниться — самая основа нарушилась!
Утомившись, Вера перестала пытаться подчинить себе мысли, понять окружающее. Хорошо бы уснуть, спрятаться в сон от собственной растерянности, но и уснуть не удавалось. Несвязные мысли неслись и крутились, как битый лед, — не перейти и не переплыть.
«Я так хочу мороженого!»
«Красный кримпленовый костюм мне бы пошел».
«Может быть, разрешить ему меня поцеловать?»
«Какое счастье дома! Все родное!»
«Дом, в котором я живу».
«Весна на Заречной улице».
«Люди в белых халатах».
«Я шагаю по Москве».
«Айболит-66».
«Надо есть больше овощей и фруктов».
«Здоровье в порядке — спасибо зарядке».
«Поеду в Сочи и буду купаться».
«Они все сходят с ума по мне!»
«Все забыли, и никому нет дела».
«Газы при нагревании расширяются».
«Тело, находившееся в состоянии покоя или равномерного прямолинейного движения».
«Я больше не буду!»
«При признаках гриппа вызывайте врача на дом».
«Мертвые души».
«Герой нашего времени».
«Идиот».
«Да когда же это кончится?»
«Была ужасная пора, о ней свежо воспоминанье; о ней, друзья мои, для вас начну свое повествованье, печален будет мой рассказ».
«Бедный Йорик!»
«А моль может съесть волосы на голове?»
«Принимаю тебя, неудача! И удача, тебе мой привет!»
«Чего-нибудь бы холодненького».
«Завтра мама спечет яблочный пирог».
«Все забыли, и никому нет дела».
«Никаких роботов вообще нет — это детские сказки!»
«Сказка о мертвой царевне».
Мысли текли и текли. И невозможно было остановить их, невозможно было понять, к чему они. Хоть бы кто-то помог! Кто-то объяснил! Тот мужчина в белом, он все знает, он может объяснить. Появилась связь между двумя мыслями, первая связь в этом хаосе: мольба о помощи и воспоминание о мужчине в белом связались между собой, и связала их, как перекинутый мостик, — надежда.
Глава одиннадцатая
С самого утра работа оказалась скомканной: сначала затянулась больше чем на час утренняя конференция, которая происходит у главного в кабинете каждый вторник; долго и нудно выступала дама из СЭС, предостерегала против кишечных инфекций. Между прочим, неожиданно упомянула и Виталия, сказав, что доктор Капустин действовал оперативно и правильно, когда на его дежурстве возникло подозрение в доброкачественности кефира. При этом все, кто сидел поблизости, стали поворачиваться и улыбаться. Но и главный в своем заключительном слове — а он считает своим долгом говорить длиннейшие заключительные слова — упомянул Виталия, сказав, что на том же дежурстве, на котором доктор Капустин так удачно действовал в вопросе кефира, этот же доктор Капустин неправильно действовал при решении другого вопроса, в результате чего произошло ЧП, в котором еще предстоит разбираться ЛKK, но уже сейчас ясно, что доктор Капустин совершил серьезную ошибку, так что не во всем нужно брать с доктора Капустина пример. И снова все стали поворачиваться к Виталию, на этот раз выражая сочувствие.
После затянувшейся конференции в отделение пришла комиссия по проверке обязательств, и началось долгое чаепитие, на котором всесторонне обсудили шансы Элеоноры сесть на место Олимпиады Прокофьевны, ну и заодно другие новости, менее важные. Еще больше часа пропало.
А потом надо было смотреть поступившую утром Прокопович. Два месяца назад Виталий ее выписал — и вот она снова здесь, а такое всегда неприятно.
Заболела Прокопович полтора года назад, но болезнь быстро прогрессировала, так что уже оформили инвалидность. Ни бреда, ни галлюцинаций — колебания настроения и сразу начавшийся распад личности. Другие больные, получив инвалидность, тяготятся ею, надеются вернуться на работу — вон как Мержеевская! — а Прокопович проводила время в полном безделье, даже не читала — библиотекарь по образованию! — даже не смотрела телевизор! И только изводила мать постоянными придирками.
Она и внешне нескладная, диспластичная: высокая, плоская, головка маленькая, а лицом похожа на Петра I, даже усики пробиваются.
— Ну, что же вы снова, Евгения Болеславовна? Я-то на вас надеялся!
— Все из-за нее, Виталий Сергеевич! Опять из-за нее! — Из-за матери то есть. — Вы не представляете, что это за женщина. Она меня давит. Непрерывно давит! Знаете, придет, сядет, смотрит на меня и плачет. Скажите, может человек это вытерпеть? Я ей говорю: отдай ключ! Пусть в звонок звонит — нет, ей обязательно надо своим ключом открывать. Представляете: лежишь, отдыхаешь, и вдруг шаги шлеп-шлеп — пришла. Я ей говорю: отдай ключ! И котлеты. Каждый день жарит котлеты. Я ей говорю, что угодно другое, я твои котлеты больше видеть не могу, а она все жарит. Ну скажите, можно это выдержать?! У нас стены пропитаны котлетным запахом! И во всем сестру свою слушается: «Тетя Катя решила, тетя Катя сказала!» Через каждые два слова. Всю жизнь не своим умом живет. Но главное, пусть ключи отдаст!
— Вы бы на какую-нибудь работу устроились, вот сами бы и покупали себе, что хотели.
— Не могу я работать, пока я себя у матери под опекой чувствую, как вы не понимаете?! Мне сначала надо из-под опеки выйти, пусть ключ отдаст! Пока у меня с матерью не урегулировано, я не могу о работе думать.
— Работать — лучший способ выйти из-под опеки.
— Ах, ничего вы не понимаете. Вы же психиатр, психолог, вы должны понимать: пока я под опекой, я ничего не могу сама, я только об этом и думаю. Пускай ключ отдаст, пускай котлеты не жарит, пускай тетю Катю не слушает! Это же ясно, а вы со своей работой пристаете.
Да, такая форма — без бреда, а с одними изменениями личности, и называется простой — шизофрения в чистом виде. Ну тут с Верой Сахаровой параллель проводить не стоит: простая обычно течет хуже, чем параноидная, а у Веры если и шизофрения, то параноидная.
Потом зашла Роза Зиновьевна, терапевт. Она только что послушала старушку Клюеву и нашла у нее двустороннюю пневмонию. Капитолина сразу забеспокоилась:
— Надо ее на первое переводить! Давно надо было вам побеспокоиться, Виталий Сергеевич. Зачем нам лежачие? И не по профилю вовсе. А если умрет? Зачем нам это нужно? Ведь правда? Правда! Есть соматическое отделение, пусть они и занимаются! Сейчас договорюсь, а вы переводной эпикриз пишите. Все приходится самой!