По Фонтанке плыл весь застекленный экскурсионный теплоходик. Они недавно появились и потому обращали на себя внимание: раньше сама мысль о возможности экскурсионной навигации по Фонтанке и Мойке почему-то не приходила в голову — по Неве это да! Виталий на такую экскурсию не плавал, но мог поплыть в любой момент, и потому ему не очень и хотелось. Но он подумал, что окажись он сам в больнице — и не на Пряжке, а в обычной терапии, но с долгой нудной болезнью — ему бы сразу многого захотелось: поплыть по Фонтанке, поехать в горы. И Веру Сахарову, когда ей станет лучше, начнут преследовать такие желания: в больнице трудно еще и потому, что скучно. И скучно, и грустно…

Виталий вошел в травматологическое отделение — и сразу оказался зрителем скандала: больной с загипсованной ногой стоял посреди коридора и орал на сестру:

— Это разве порядки?! Гипс если трет, так никому нет дела, да? Хиханьки одни на работе, а ты хоть умри! А диету я должен отличать, которая девятая?! По нюху, как сеттер?!

Сестра только повторяла:

— Тише, больной, тише!

Выскочил знакомый Виталию заведующий и тоже включился:

— Тише, Гаврилов, тише!

— Тише?! Вам тишины для вашего безобразия?!

Виталию такое было внове и дико: если поднимался крик у них в отделении, это означало, что больная возбудилась, что обострилась ее болезнь, и было сразу ясно, что делать: повысить дозу и перевести в первую палату. И потому дисциплина среди больных, как ни парадоксально, была очень высокая: крик неболезненный, крик хулиганский был совершенно невозможен (хотя некоторые сестры до сих пор этого не поняли). Виталий пожал плечами и прошел в ординаторскую. Скандал в коридоре постепенно затихал. В ординаторскую вернулся заведующий — несколько запыхавшийся и взволнованный.

— Здравствуйте, коллега. Что, ощутили себя, как дома?

— Вот уж нет. У нас такого не бывает.

— А я думал, вы работаете на буйном, простите за просторечие, отделении.

— Да, на остром. Но у нас дисциплина.

— Тогда понятно. А то мы удивляемся: держите при Бородулиной своих сестер, будто она самая буйная… извините, острая, а она идеальная больная, ее всем в пример нужно поставить!

— Видите ли, весь этот шум, скандал — это несерьезно. А наши больные — люди серьезные: возьмет и тихо-тихо молотком по голове или сам тихонько повесится… Нет, это я не про Бородулину, так что не пугайтесь.

— Вот, оказывается, отставшая от прочих медицинских наук психиатрия в одном имеет все же преимущество: в дисциплине. До сих пор это и в голову не приходило.

Обнадеженный аттестацией, которую дал Бородулиной заведующий, Виталий пошел в палату. Бородулиной уже было наложено вытяжение, и ее нога, как здесь принято, торчала косо вверх, наподобие стрелы подъемного крана. Такие же устройства были у ее соседок, так что палата чем-то напоминала цех или стройку.

При Бородулиной опять дежурила Дора. Она встала и отрапортовала:

— На посту все спокойно. Происшествий нет.

Прямо военный рапорт. Кто ее научил? Хоть бы улыбнулась при этом.

— Да-да, спасибо, я знаю… Здравствуйте, Екатерина Павловна. Как себя чувствуете?

— Здравствуйте, Виталий Сергеевич. Спасибо. Тяжело все время на спине. Повернуться на бок — несбыточная мечта, раньше так мечтала в институт поступить или что карточки прибавят.

— Сочувствую, но это уж не по моему ведомству. Это вам справедливая расплата за неосторожность.

— Знаю, что справедливая. А по вашему ведомству не знаю. Как говорят: не мне судить.

— Ну, а все-таки?

— Так некогда думать. Думаю, как вас подвела, ругаю себя, что, не посмотрев, под грузовик сунулась, мечтаю на бок повернуться — голова и забита. Некогда грустить. Знаете, у нас было в госпитале железное правило: если у кого что с близкими — погиб или от дистрофии, — сразу нагрузить вдвойне! Чтобы от работы вздохнуть некогда. И так мы были нагруженные: посмотрела я на здешних сестер, так мы в четыре раза против них, да на тех пайках — а тут еще вдвое. И знаете — действовало. Вот и я, хотя и лежу, а загруженная — некогда дурью маяться.

Если бы наедине, самый момент расспросить подробнее, что это за дурь, и Бородулина бы раскрылась. Но тут, при всех…

— Так что же вас удручало, Екатерина Павловна, до того как вы тут отвлеклись?

— Грустные мысли, Виталий Сергеевич, обычные грустные мысли: что жизнь проходит, что получилась она не очень удачной.

— Ну-у, Екатерина Павловна, это обычные мысли, с ними к нам не попадают.

— Может быть, я их переживала сильнее, чем принято: почти не выходила, продукты не покупала, почти не готовила. А тут вспомнили, что раньше лежала.

— Все это уже существеннее, что не готовили и не ели. А кстати, где вы раньше лежали? В нашем архиве вашей истории нет.

— В Удельной, Виталий Сергеевич.

— А, в третьей больнице, значит, — Виталий помнил, что Бородулиной не хотелось вспоминать о своем прошлом заболевании, и потому не стал расспрашивать публично: сделает запрос, пришлют медсведения. — А сейчас, стало быть, едите хорошо?

— Все ест, Виталий Сергеевич, — сочла своим долгом отрапортовать Дора.

— Да-да, все ем. Я ведь и тогда — не почему-нибудь особенному не ела, просто не хотелось ничего делать: сначала идти в магазины, потом возиться на кухне — столько возни! Да еще на кухне соседки, которых видеть не хочется!

Почему вы, кстати, так против них настроены?

Потому что противные бабы, Виталий Сергеевич! Обычные склоки, обычные скандалы. Там у нас коалиции, а я неприсоединившаяся, так против меня все.

А воруют у вас что-нибудь?

Так, по мелочам, совестно сказать. Держала в кухне крупы, чай, кофе — все отсыпали. Даже соль! Попросили бы — я бы дала, а то тайком. Блузку однажды с веревки сняли, так соседка в ней ходить не постеснялась: говорит, моя, говорит, я вашу видела, вы ее потеряли, а мне точно такую же сестра подарила. Ну как докажешь? Действительно же, массовое производство.

А вы за ценные вещи опасались.

Ну если по мелочам берут, могут ведь и ценные, правда?

А та дверь так и осталась незаделанной?

Нет, все устроилось: меня тут навестили, я объяснила, все сделали.

Ну, слава богу. И у нас бы вас точно так же навестили, и были бы вы сейчас с целой ногой.

Не говорите, Виталий Сергеевич, вся ваша правда!

Ну, хорошо, Екатерина Павловна, лежите и дальше на спине, желаю вам успешного вытяжения. Ну, и наши таблетки глотайте.

Я глотаю, Виталий Сергеевич, я глотаю! Вот Дора Саввишна свидетельница!

Глотает, Виталий Сергеевич, — с сознанием ответственности подтвердила Дора.

Виталий не спеша шел назад. Все-таки, наверное, он был прав: больная адекватная, бреда нет, суицидных мыслей нет и не было — согласится ли с этим ЛКК, другой вопрос. И пост можно снять. Хотя, похоже, не так уж Бородулина постом тяготится, особенно при ее лежачем положении, когда санитарку, наверное, не так легко дозваться. И Дора довольна: сидит и вяжет всю смену.

На Пряжке, уже недалеко от больницы, Виталий столкнулся с главным.

А чего это вы разгуливаете в рабочее время? — с обычной сварливостью спросил тот.

Ходил осмотреть Бородулину в «Двадцать пятое Октября».

Надо не в рабочее время, а в личное исправлять ошибки.

«Во зануда!»

В нерабочее время я не застану тамошних врачей.

Так ли уж вам нужно заставать тамошних врачей? Они же не психиатры. Вы должны полагаться на себя, на свои знания в решении всех вопросов с больной.

А когда Виталий в приемном покое положился на себя и свои знания, главный был тоже недоволен, называл самонадеянностью. Что тут ответишь — Виталий промолчал.

Ну, идите. И все-таки относитесь более бережливо к своему рабочему времени. Вот почему хорошо самому быть главным — не ради той небольшой власти, которую дает этот пост, а потому что не приходится выслушивать подобных глупостей!

И еще один сюрприз ждал Виталия: у самой проходной его перехватила мать Веры Сахаровой.