Едва ли св. Маврикий, да и многие епископы стали бы возражать против умозаключений Римского папы. Но тут же св. Григорий Великий выделяет из всей массы православных архиереев Римских епископов, которые, как считал апостолик, вполне законно являются настоящими Вселенскими папами. Он настойчиво напоминает, что «этот титул был предложен высокочтимым Халкидонским Собором Римскому первосвященнику, в честь блаженного Петра, князя апостолов», но «историческая справка» в его исполнении звучит не очень убедительно[456].
Помимо того, что приведённые святителем аргументы вступали в противоречие друг с другом, они довольно существенно искажали историю Церкви. Конечно, не Халкидонский Собор впервые упомянул папу в качестве «вселенского епископа», да и халкидонское славословие различно воспринималось греческим и римским сознанием. Для представителей Восточной церкви «икуменикос» означало: «восточно-имперский», «всегреческий», «всеримский». Или даже просто: «христианский», «кафолический», «столичный», «имперский»[457].
Для Римской же кафедры этот титул, как и любой иной, имел политико-правовое значение, должен был обладать собственным правовым содержанием, поскольку из него вытекают полномочия конкретного лица. Византийцы хотели подчеркнуть роль Римского престола в преодолении ересей, а Рим понимал так, что Восток признал его высшую духовную власть в Кафолической Церкви. Из этого факта признания само собой для Рима вытекало, что весь мир констатирует его высшие властные прерогативы над другими патриархатами, епархиями и архиереями.
Кроме того, внешне склоняясь перед властью Римского единодержавного императора, за которым св. Григорий признаёт право приводить к ответу виновных в нарушении церковного порядка архиереев, папа забывает, что сам первым презрел эту власть и помимо воли царя заключил мир с лангобардами. Даже привыкший к хитросплетениям дипломатических формул, Константинополь удивился тем «двойным стандартам», которые тут и там выпирали из письма Римского епископа. Неудивительно, что доводы св. Григория Великого не имели успеха в императорском дворце.
Когда 2 сентября 595 г. патриарх св. Иоанн умер, в его келье не нашли ничего, кроме деревянной кровати, грубого шерстяного одеяла и рваного плаща, которые из уважения к святости архиерея перенесли в императорский дворец. А на его кафедру император назначил уже упоминавшегося Кириака, с которым некогда св. Григорий состоял в дружеских отношениях, когда в качестве апокрисиария папского престола проживал в Константинополе; отношения начали улучшаться. Но вскоре мечты папы упразднить «излишества» в титуле Константинопольского архиерея рассеялись как дым. Понтифик ещё имел власть сделать выговор Элладским епископам, состоящим под его юрисдикцией, что те приветствовали нового патриарха в излишне восторженных выражениях со ссылками на Псалтирь: «Сей день, его же сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в он»; но не более того. Папа даже запретил своим уполномоченным в Константинополе вступать в общение с новым патриархом до тех пор, пока он не откажется от титула «вселенский», чем вызвал праведный гнев императора — грозил настоящий раскол церквей, и царь обязан был предпринимать адекватные меры[458].
Впрочем, быстро выяснилось, что св. Григорий одинок в своих мыслях. Антиохийский патриарх Анастасий (599–610) откровенно отказал св. Григорию в удовлетворении его просьбы не признавать Константинопольского собрата «вселенским» епископом, дерзко заявив, что тот протестует просто из зависти. А Александрийский архиепископ св. Евлогий (580–607/08) «из послушания» к Римскому папе занял нейтральную позицию.
Правда, чтобы несколько остудить пыл апостолика, он и к нему обратился с аналогичным приветствием — «Вселенский епископ». Реакция святого была чрезвычайно резкой, а ответ его заслуживает серьёзного внимания: «Я прошу тебя, — отвечал св. Григорий св. Евлогию, — чтобы никогда больше я не слышал этого слова. Ибо я знаю, кто ты и кто я. По положению — ты мой брат, по характеру — отец. Я не считаю для себя честью ничего, что лишает моих братьев подобающей им чести. Честь моя есть честь Вселенской Церкви, честь моя есть объединённая сила моих братьев. Да будут далеки от нас титулы, которые надмевают человеческую гордыню и ранят любовь»[459].
Конечно, эти слова дышат искренней христианской любовью, простотой и благородством. Но, как указывалось выше, далёкий от формального признания главенства Римской кафедры, Святой принял как должное её якобы признанный во всём мире высший вероучительный авторитет. И император, по-видимому, это почувствовал, поскольку не удовлетворился аргументацией св. Григория Великого. Так или иначе, но св. Маврикий категорично отказался удовлетворять его требования и поддержал «своего» патриарха. После этого инцидента вражда между Римом и Константинополем приняла открытые формы[460].
Наибольшей внешней опасностью, практически всегда серьёзно угрожавшей Римской империи, была Персия. Как известно, зачастую арабы-христиане являлись исконными союзниками византийцев во время Римо-персидских войн. Но на беду, ещё будучи полководцем на восточном фронте, св. Маврикий испортил отношения с Арабским царём Мундаром, которого после воцарения отправил в ссылку на остров Сицилия, где вскоре араб и скончался[461]. Эта временная перепалка между римлянами и их союзниками не позволила Константинополю упрочить дела на Кавказе и внесла элемент неуверенности во внешней политике императора.
После смерти Мундара власть над арабами ненадолго захватил его брат, но вскоре и он умер. Другой вождь Нааман сам явился в Константинополь для заключения мира, но, видимо, вследствие его категорического отказа воссоединиться с Кафолической Церковью (Нааман был монофизит), араба арестовали по дороге и отослали на Сицилию. Это событие всколыхнуло арабов, и большая часть их отказалась от союза с Византией, сблизившись с Персией[462]. Так, по одному справедливому замечанию, не вполне дальновидная политика преемников св. Юстиниана Великого разрушила его замысел объединить арабов под властью национального христианского вождя и сблизить их с Римской империей. В скором времени эта ошибка приведёт к широкому распространению среди арабов другой мировой религии — ислама и создаст почву для неисчислимых бед для Византии.
Но беспокоила не только персидская граница. Уже в самом начале царствования император должен был столкнуться с серьёзной угрозой с Севера — аварами. В 583 г. Аварский хан, посчитавший уплачиваемую ему дань в 80 тыс. золотых монет слишком малой, прислал в Константинополь посольство. Едва ли можно сомневаться, судя по характеру переговоров, в том, что замыслы авара были куда более обширными, и он лишь искал повода для войны. На приёме у царя послы потребовали от имени своего вождя увеличение дани до 100 тыс. золотых номизм. Понимая, что война на три фронта (Запад, Персия, Север) разорительна для государства и очень опасна, св. Маврикий согласился на это требование. Тогда хан попросил подарить ему индийского слона — царь удовлетворил и эту прихоть варвара. Затем в качестве подарка была испрошена кровать из золота, но когда византийцы прислали её аварам, хан вернул дар обратно. Наконец, Аварский хан потребовал добавить к 100 тыс. монет ещё 20 тыс. — и св. Маврикий ответил категоричным отказом[463].
Тогда авары летом этого же года вторглись на римские земли и захватили города Сингидон, Виминакий и Августы, перешли Балканы и там организовали свою стоянку. Римские послы — сенатор Ельпидий и оруженосец царя Коменциол выехали к аварам, чтобы уладить дело миром, но хан, желая запугать римлян, грозился взять со дня на день столицу Империи и разметать Длинные стены. Храброго Коменциола, имевшего неаккуратность дерзко возразить хану, тотчас бросили в темницу и хотели казнить; только благодаря заступничеству советников хана его жизнь была спасена. Всё же в этом году авары больше военных действий не вели и удалились в свои родные степи[464].