— Какая, по-вашему, теперь самая необходимая реформа в России?

Спешнев прямо ответил:

— Крестьянская.

Черносвитов радостно закивал он, мол, тоже так думает.

На том распрощались.

А денька через три к Петрашевскому пришел Спешнева человек с запиской — приглашеньем немедля прийти.

Встретил его Спешнев в передней и сказал, что Черносвитов их ждет у себя для разговора. Оказалось, он приехал к Спешневу поутру, застал Тимковского, но пересидел его и принялся выхвалять Спешнева, как-де ему понравился, на что тот в свою очередь отвечал похвалой Черносвитову за его практичность и меткость взгляда. — Я увидел, он как будто поддался, — продолжал Спешнев уже по дороге, — и тогда уж и сам прикинулся, дескать, кое-что знаю. Он стал говорить, что нужна откровенность. А я ему напомнил его слова у тебя об осторожности, он согласился, но, говорит, надо же знать, с кем! Тут я и спросил, отчего же он сам ни слова не скажет? А он предложил послать за тобой — втроем, мол, как-то лучше беседуется.

Петрашевский слушал, хмурясь и не перебивая.

…Когда Спешнев за ним послал, Черносвитов сказал: «Да это невозможное дело, ведь и я бы знал что-нибудь». — «Так вы же и говорили про общество», — сказал Спешнев. «Это я так, по соображению… Ну да вы хоть намекните только где. Здесь или в Москве?»

— Я подумал сказать — здесь, — продолжал свой рассказ Спешнев, — так он моих знакомых почти всех видел. И сказал, что в Москве. Он удивился, говоря, что Москву тоже немного знает, а потом стал выспрашивать про план действий. Я ему: план зависит от случая, вот теперь на Волыни не очень смирно. И сам спрашиваю: а по-вашему, какой нужен план? Он было начал, что у него весь Урал под рукой, но вдруг замолк, у вас, говорит, тут как-то много народу, приезжайте-ка лучше ко мне… И уехал, не дожидаясь тебя.

— Разумеется, этот исправник знает крестьян, — проговорил Петрашевский.

Спешнев подхватил:

— Это тебе не разговоры с извозчиками.

— Но какова несуразица — обсуждать с ним все это?!

— У него там какой-то афронт — не с крестьянами, а с начальством. И он даже, ха-ха, переводит Фурье.

— Над извозчиками, впрочем, напрасно смеешься, не упускай случая — ни с извозчиком, ни с лодочником. Это же пришлые в город крестьяне! Меня, кстати, недавно свели с одним любопытным субъектом…

От кого-то услышал о странном приказчике в табачной лавочке на Петербургской стороне, который встречает покупателей цитатами из Шекспира, и, конечно, поехал к нему знакомиться.

— …Человек из народа! Любопытный! Желает стать драматическим актером, но из него мог бы превосходнейший получиться пропагатор… на республиканской площади!..

— У меня к тебе просьба, — после паузы сказал Спешнев. — Я представлюсь как глава целой партии, пожалуйста, сделай ты то же.

— Да на что это? — с сердцем спросил Петрашевский.

— Пойми, ради важности. А то он ничего не скажет.

— Ну, знаешь… одно дело дурачить любезного Зотова: да и то я потом краснел за свое ребячество…

— С каких это пор ты придаешь значение пересудам?!

— Нет, уволь, с исправником с этим не по душе мне такая игра!

— Ну как хочешь, — обиделся Спешнев. — Будь, что есть, только мне не мешай!

Так и пришли к Черносвитову, недовольные друг другом.

Усадив гостей на диван, сибиряк предложил им трубки, сел напротив:

— Ну теперь, господа, надо дело вести начистоту.

— Мой взгляд, господин Черносвитов, вы знаете, — сухо согласился с ним Петрашевский и круто поворотился к Спешневу. — Не угодно ли вам, Николай Александрович, сказать?

— Цель моя есть произвести бунт! — выпалил Спешнев.

Петрашевский не отступил:

— Какие вы видите способы к этому?

— Всего один вопрос представит в России повод к восстанию, а именно крепостной вопрос.

— Но где и как это будет?!

— Николай Александрович говорил о Волыни, — вмешался тут Черносвитов. — Однако там войска много… разве уйдут воевать за границу?.. А что вы, Михаил Васильевич, о Малороссии думаете?

— Там брожение умов было сильное, чему много способствовали сочинения Шевченки… Киевское общество пустило корни, несмотря на неуспех… впрочем, толком никто не знает их планов, в Петербурге только слухи ходили.

— Час или полтора тому назад, — сказал Спешнев, — наш хозяин говорил мне, что у него весь Урал под рукою…

— От этого не отрицаюсь, эту страну хорошо знаю, — подтвердил Черносвитов, — тут разом четыреста тысяч народу и оружие под рукою, только ждут первой вспышки, про то я вам вчерась говорил.

— Да помилуйте, если Урал весь подкопан, это будет через несколько месяцев — черни не удержать! — перебил Спешнев.

— Ну нет, — отвечал уверенно бывший исправник, — надо по крайней мере год, чтобы все подготовить, да можно еще лет пять-шесть продержать… оттого-то мне и нужно знать все про Петербург и Москву!.. Надобно, чтобы загорелось в Восточной Сибири, — с воодушевлением развивал он свой взгляд, — туда пошлют корпус, Урал восстанет, и тогда весь корпус остается в Сибири. А с Урала с четырьмястами тысяч заводских людей можно кинуться на низовые губернии и на Дон… На потушение этого потребуются все войска, а если к бунту присоединятся Петербург и Москва, так и все кончено!..

— Пугачевский путь! — обрубил Спешнев.

И поскольку неясно было, что в этом возгласе Спешнева — осуждение или одобрение, Петрашевский сказал:

— То, что говорил Черносвитов, относится до него…

— Если ему угодно говорить, я рад слушать, — перебил Спешнев. — Может быть, и вы имеете что сказать?!..

— Вы мне говорили про Москву, — напомнил Спешневу Черносвитов.

— Разумеется, можно строить химеры, — вместо него произнес Петрашевский. — Но надобно говорить серьезно.

— Вы, кажется, господа, ошибаетесь насчет наших отношений, — вдруг холодно процедил Спешнев. — Я не связан никакими обязательствами и решительно не могу понять, с чего вы думаете, что имеете право заставлять меня говорить!

От неожиданной этой отповеди Черносвитов опешил, однако смолчал. Промолчал и Петрашевский. Спешнев выбил в углу трубку, подошел к окну набить ее снова и остался стоять, пуская облачка душистого дыма.

— Вы мне сказали, — опять начал Черносвитов сдавленным голосом, — что уже несколько лет существует что-то в Москве…

Спешнев пустил облачко.

— …это невероятно, чтобы могло существовать несколько лет общество и нигде ни в чем не проявлялось бы его действие… Ну да бог с ним. Не хотите быть откровенны, ваше дело. Можете ли вы мне одно сказать, нет ли чего в гвардии, вот было бы важно!

Спешнев выдохнул облачко и, не выпуская трубки, сквозь зубы ответил, что не слыхал.

— Впрочем, и не знаю там никого, кроме тех, кто бывает в Коломне.

— Я тоже ничего не слышал об этом, — подтвердил Петрашевский. — Но могу, господа, еще раз повторить, что до всего можно дойти путем закона. Улучшая законы и направляя их благоразумно.

Спешнев взялся за шапку и, глядя на Петрашевского с высоты своего роста, насмешливо произнес:

— Fiat justitia, pereat mundus![1]

— Да, именно так.

Это было его излюбленное изречение.

— Закон что дышло, — махнул рукой Черносвитов.

— Может быть, я покажусь вам смешон, — возразил на это очень искренне Петрашевский, — но клянусь, что надеюсь еще на своем веку жить в фаланстере! В этом, в этом, а не в тайном обществе польза ассоциации. Слышишь ли, Николай Александрович?!

Спешнев договорить ему не дал:

— Что ты против меня имеешь?

— Я никогда ни против кого ничего не имею, — отчетливо проговорил Петрашевский, и тогда Спешнев, махнув рукой, вышел.

Петрашевский с досадой посмотрел ему вслед. И сказал Черносвитову:

— Вы хотели, чтобы было чисто между нами, я должен предупредить вас, во избежание недоразумений и зная любовь его прихвастнуть: надо сбросить с его слов половину. Николай Александрович замечательный человек, жаль, что молодость и самолюбие часто берут над ним верх. По дороге к вам вздумалось представиться главой партии в России, чтобы более заинтересовать вас.