«Я знал его, и я любил его». Лео закрыл глаза, измученные ярким светом и капризами замысловатых букв. «Я знал его и я любил его».

В греческом языке существует множество слов, обозначающих ту или иную любовь, но даже их недостаточно. Божественная любовь, любовь к мужчине, любовь к женщине, любовь к жизни, родительская любовь, любовь к стране. Склонившись над текстом, Лео сражался с любовью. Любовь к Мэделин, подумалось ему… Слишком трудно объяснить эту последнюю любовь: она создана из eros, agape и philia образующих вместе сложную комбинацию. Agape – это любовь человека к Богу и Бога к людям, а значит, и любовь человека к ближнему своему. Именно agape Павел включил в свою знаменитую триаду – наряду с «верой» и «надеждой», но, к сожалению, переводчики Библии короля Иакова[110] неудачно перевели это чувство как «charity», «милосердие». Но какая из любовей погубила Иешуа? Какая любовь погубила Мэделин?

«Я уже пыталась это сделать, – написала она. – О да, у меня есть опыт в подобных вещах, я разве не говорила?»

В каких еще «подобных вещах» у нее был опыт? Что подразумевали ее неоднозначные слова? Лео пытался с ней разговаривать. Лишившись Бога, к которому он взывал прежде, Лео предпринимал абсурдные попытки беседовать с Мэделин, пытался воскресить ее в своих фантазиях, пытался воссоздать ее из эфира, воздуха или какой-то иной субстанции, хранившей ее образ; точно так же когда-то, в детстве, он пытался вообразить живого Христа, опираясь лишь на бездну беспорядочных образов и иллюзий. Но как и тогда, его попытки не увенчались успехом: Мэделин не являлась его взору. Мэделин молчала. Он думал о ней, и чем больше он о ней думал, тем менее реальной она становилась; он воображал ее, и чем чаще он протягивал руку, силясь ухватить ее образ, тем зыбче тот становился. Бывали моменты, когда Лео боялся вспоминать ее, как будто при каждой мысли воспоминания будут истончаться, как будто память – смертна и умирает каждый раз, когда ее напрягаешь.

Давид Тедеши пригласил Лео на ужин. Семья Тедеши жила в тесном доме в одном из новых районов на окраине города, где здания образовывали концентрические круги, точно стены цитадели вокруг главной башни: супермаркет, почтовое отделение, полицейский участок. Жители района как будто находились в постоянном ожидании осады.

Ужинали они в крошечном садике за домом. Двое детишек как заведенные мотались вокруг мангала и обеденного стола. Жену Давида звали Элен. Эти двое были ярыми христианами, стараясь не уступать в вопросе набожности членам тихой, убежденной баптистской паствы в Америке. На Священную землю они переехали, чтобы Давид мог делать карьеру в туманной области папирусологии, но также затем, чтобы приблизиться к средоточию своей веры. Они выучили иврит. Службы они посещали вместе с группой, называвшей себя «Евреи за Иисуса».

– А теперь этот свиток… – тихо вымолвила Элен. – Ересь, правда?

Лео попытался успокоить ее:

– Многие ранние тексты, в том или ином смысле, являются еретическими. Например, Евангелие от Фомы. Некоторые Терские папирусы.[111] Раннехристианские источники разногласий и противоречивых сведений.

– Но это же совсем другое, не так ли? Давид уверяет, что это совсем другое…

Этот текст древнее остальных, вот и все.

Она не унималась – эта большая, красивая, неопрятная женщина. Лоб ее пересекла морщина, выражавшая тревогу за детей, веру и будущее всего мира.

– Но дело ведь не только в том, что этот свиток древнее остальных неканонических текстов, верно? – настаивала она. – Он древнее всего. Древнее, чем сами благовествования.

Лео не стал это отрицать. Этот папирус, похоже, действительно древнее, чем любой текст из Нового Завета, древнее древнейших евангельских останов, гораздо древнее Честера Битти,[112] древнее Райландских фрагментов. Древнейший из христианских текстов вообще.

– И в нем оспаривается факт воскрешения?

Последовало молчание. Давид принес снятые с решетки гамбургеры и усадил детей.

– Да, – сказал Лео. – Автор утверждает, что своими глазами видел разложившееся тело Иешуа. Мы еще не дошли до конца свитка, но в начале говорится именно об этом.

– Я верю, что мой Спаситель жив, – негромко промолвила Элен.

– В это верят миллионы людей.

– А теперь вы утверждаете, что он умер, как обычный человек. Что скажешь, Давид?

Но ее муж не говорил ничего. Ему было не по себе. Вся эта история со свитком, который настойчиво обращался к потомкам с помощью самых простых слов, который вовсе не походил на чудо и не имел ничего общего с фантастикой, который содержал в себе незамысловатые исторические ведения, – все это его крайне беспокоило.

Наконец Элен снова заговорила с Лео:

– Помню, как во время Холодной войны, – сказала она, – мой отец служил в ВВС. Мы жили на военной базе, среди бомбардировщиков и ракет. Я помню, мне снилось, что однажды все это выйдет из строя, самолеты взмоют в небо, а ракеты запустятся сами по себе. И прилетят враги. Огромные беззвучные вспышки в небе. Ядерные грибы над деревенскими пейзажами. Я просыпалась от ужаса в холодном поту, но никогда об этом не рассказывала ни матери, ни отцу. Сейчас у меня схожее чувство. Та же паника, то же предчувствие неизбежной катастрофы…

Давид взял ее за руку. Элен покачала головой, но все же не стала отстраняться. В глазах у нее стояли слезы.

– Хотите прочесть молитву? – спросила она у Лео. – Вы же когда-то были священником? Давид, кажется, упоминал об этом…

– Я и сейчас священник. Официально я все еще священник…

Она улыбнулась. Глаза ее блестели от слез.

– Все мы, в известном смысле, служители Господа нашего, разве не так?

И тогда Лео прочел молитву для хозяев этого гостеприимного дома, и все члены небольшой семьи склонили головы над тарелками, как будто верили, что его слова несут нравственную нагрузку. Прочтя короткую, малозначительную молитву, Лео отчасти ощутил былую силу, силу и величие, которых лишился.

Позже, когда детей уложили спать, Лео рассказал о Мэделин. Он никогда раньше никому о ней не рассказывал, если не считать уклончивых ответов на вопросы Гольдштауба. Но сейчас, сидя в саду семьи Тедеши в Иерусалиме, он поведал им всю историю – в общих чертах. Таким образом он словно совершал обряд искупления. Обычный рассказ о тех днях, прожитых в Риме, казалось, укрощал неприкаянных призраков.

Потом они пошли к машине Давида. Небо над домами было размыто городскими огнями, но звезды все равно виднелись там и сям.

– В этом присутствует своя мораль, не правда ли? – заметил Давид.

– Мораль?

– В том, что звезды видны даже на загрязненном небе. Человечество пало ниже некуда, но, тем не менее, можно поднять глаза горе и увидеть звезды, несмотря на всю эту грязь…